Трясу его, а хочется убивать.
– Они не проникали сюда. Караулили её на улице.
Мотаю головой – ни хера не понимаю?
– КАК! – ору. – КАК, твою мать, она оказалась на улице?
– Спустилась по пожарной лестнице из смежной комнаты.
Падаю в кресло, впиваюсь пальцами в волосы, раскачиваюсь туда-сюда.
– Глеб, – голос еле хрипит, слова идут с трудом, – объясни мне внятно, что вообще происходит. Только быстро. Очень быстро и чётко.
– Она собиралась сбежать от вас с моим двоюродным братом Вадимом Сорокиным.
– Какого хера? – продолжаю допрос.
– Они любят друг друга.
– Стоп! – вскидываю руку. – Её парень … ну, про которого она говорила … твой брат?
– Да.
– И ты всё знал? – смотрю на него в упор. Глеб не из тех, кто отводит взгляд или пытается снять с себя вину. – Про побег.
– Знал. Не всё, но был в курсе.
– Помогал им?
– Не препятствовал.
– Ну, ты и сучара! Не ожидал, братан, от тебя такой подставы!
Темников сжимает кулаки.
– Он – моя семья. А вы сами всегда говорили: семья – самое важное.
– Говорил, блядь. Но теперь она, ОНА, понимаешь, моя семья! Моя жена! Моя половинка! Какого хера твой недоносок-брат позволил людям Ката тронуть её? Если любит – должен был зубами рвать!
– Трудно кого-то зубами рвать с дыркой в голове, – зло огрызается Глеб.
И я вижу – ему не сладко. Только мне срать.
– Найди её! – требую я. – Быстро. Они не могли далеко уйти. Весь город на уши подними. Если надо – всю страну. Ты меня понял?
Глеб кивает.
– И если хоть один волосок, хоть волосок, блядь, с её головы упадёт – ты пожалеешь! Усёк! Она теперь Ресовская!
– Поисковая операция уже идёт, данные скоро будут.
– Надеюсь, – машу рукой, чтобы убирался. Откидываюсь в кресле, прикрываю глаза.
Злость клокочет внутри сбрендившей лавой. На неё. На Глеба. На этого грёбанного Вадима. На себя.
Блядь, надо было сильнее контролить! Каждый шаг, каждый вздох! Ну попадись мне, моя сладенькая! Чей-то прелестный задик будет гореть! Один побег я тебе с рук спустил. Больше не выйдет. Бегунья, бля. Запру! Привяжу! В башне заточу, если потребуется.
Внутри всё рычит. Зверь рвёт цепи и требует крушить и рвать.
Ещё нельзя. Будет тебе, друг, возможность разгуляться.
…информацию мне Глеб доставляет мне через три – ТРИ!!! – часа. Три часа белого яростного сумасшествия. Через пять выкуренных пачек сигарет. Через две бутылки виски.
Меня ничего не берёт. Не пронимает. Не торкает.
Я трезв, как стёклышко, и зол, как весь ад.
– Что значит – выставят на аукцион? – пытаюсь переварить сказанное безопасником. – Они хоть знают, кто она? Чья жена?
– Судя по всему – да, – Глеб протягивает мне трубку, – Кат на проводе.
– Ты охуел? – спрашиваю без приветствия. – Верни мою жену!
– Приезжай и купи её, – хохочет урод. – Правила одинаковы для всех, Арис.
Я знаю, почему он мстит. За Светку! Эту дуру крашенную! Да не уводил я её, она сама на меня прыгнула!
– Что, чувствуешь на своей шкуре, мажор сраный, как чужую бабу забирать? А? Как тебе?
– Я тебя убью! – отвечаю. – На куски порву! Светка твоя мне на хер не нужна была. Но ты, видимо, её хреново трахал, раз она на каждый член прыгнуть была готова.
Понимаю, что дразню и что урод может отыграться на Нике, но ничего с собой поделать не могу.
– Едем, – говорю Глебу, возвращаю трубку, в которой исходится пеной придурок Кат.
От одного вида сарая, в котором держат Нику, меня едва ли не истерикой накрывает. Как можно? Мою девочку?
