– Твоя история изобилует деталями, – с обвинением высказалась она, когда Благота с трудом выбрался из ручья.
Тяжело дыша, Благота выпрямился. Взгляд его зацепился за жёлто-бурую бабочку, садящуюся на волосы вилы.
Благота тихо кашлянул, прочищая горло.
– Я здесь ни при чём, – он выставил в землю палку и протянул согнутый палец к виску вилы, надеясь переманить бабочку к себе. – Жизнь так устроена.
Благота ожидал, что вила отстранится, но она не двинулась с места, прожигая его сверкающим взглядом. Бабочка вспорхнула, не возжелав прикосновения, и закружилась в тревожном танце вокруг них.
От вилы пахло терпко-горьким разнотравьем.
– У тебя есть имя? – Благоте не хватило духу коснуться её волос, и он опустил руку. Неуклюже оступился на больной ноге. – Не обязательно настоящее.
Благоте показалось, что вила борется с желанием вновь залезть ему в голову. Как маленькая девочка при виде куля со сладостями.
– Смильяна, – дремотно ответила она, и глаза её стали синими, как вода в ручье. – Называй меня так.
– Прекрасное имя. Годится для героини лирических песен.
Благота ещё раз оступился, в этот раз показательно. Леляя надежду, что вила смилуется и явит ему свое целительское умение. Но Смильяна не обратила на его потугу ни малейшего внимания.
– Я желаю слушать о юнице и двоедушнике, – потребовала Смильяна, брови её не дрогнули. Однако по голосу Благота догадался, что она не собирается торговаться. – Впредь не отвлекайся.
– Горы нагоняют сонную усталость. Постоянно тянет прерваться. Но сильней усталости меня терзает любопытство. Поэтому позволь ещё один вопрос. Куда мы идём? Молю, только не заводи меня в пещеру на съедение бескудам.
Смильяна склонила голову к плечу – это её движение каждый раз вызывало у Благоты тягостное чувство.
– Лекарь пожертвовал собой, но спас только тело несчастной, совсем забыв про душу, – взыскала она, перешагивая через его вопрос. – Имеет ли смысл такое спасение за столь большую цену?
Благота слегка склонил голову, будто признавая справедливость замечания.
– Уверен остаюсь я лишь в одном, – он снова выставил в мягкую землю осиновую палку. – Лекарь придерживался убеждения, что мы не несём ответственности за чужие поступки. Но несём за свои.
– Пойдём, Грачонок, – отбрехавшись от послушника и его благотворительности, Мизгирь громко шмыгнул. Нос нещадно саднило из-за пыли. – Пойдём, купим тебе крендель.
Грачонок покачала головой, не смея поднять взгляда на его дергающееся от волнения лицо.
– Не хочешь? Ишь ты! Ещё и уговаривать её надо, гляньте-ка. Последний раз предлагаю. Пойдём. Хочешь тебе крендель, хочешь – петушок на палочке. Так уж и быть. Можешь взять побольше. Угощай своих мышей, сколько в них влезет. Хоть в колобков их преврати. Ты же знаешь, что такое «колобок»?
Грачонок кивнула и попробовала изобразить благодарную улыбку – вышло это у неё печальней некуда.
Яркое теплое солнце отражалось в золоченых куполах церкви, возвышающейся над ярморочными сооружениями. Площадь перед церковью гудела с самого утра. Торговцы ютились в шалашах, крытых рогожами, толпились возле телег и возов с самыми различными товарами. Воздух был наполнен сотней свистов. Праздношатающиеся скоморохи и зазывалы стреляли в прохожих прибаутками, играли на дудках и балалайках.
Шумно и грязно. Всё, как Мизгирь не любил.
Они шли вдоль ряда с украшениями. Грачонок, опасливо озираясь по сторонам, придерживала Мизгиря за край накидки. Первое время Грачонок сильно пугалась, видя проходящих мимо женщин в рогатых киках и нарядных понёвах, украшенных бубенцами. Теперь же она шла уверенней, и во взгляде её взамен страха вспыхивало восхищение. На севере, откуда они пришли, женщины предпочитали носить сарафаны и расшитые венцы. Неудивительно, что юницу притягивала таинственность чужеродной красоты.
