Грачонок, всхлипнув носом, опустила плечи и робко протянула ему ладонь. Мизгирь осторожно закатал Грачонку рукав, обнажая край татуировки на внешней стороне её руки. Он сам наколол обережь грубой иглой смесью из древесного угля.
– Что же касается знаков на твоём теле, – он огладил лунарный символ на её коже большим пальцем. – Ты сама знаешь. Не стоит стыдиться собственной защиты.
– «Ты её ещё тут на людях трахать начни», – Каргаш скучающе валандался из стороны в сторону, вынюхивая что-то в воздухе. – «Ах да, сперва только попей нужных… восстанавливающих лекарств. Ну или возымей должную храбрость взглянуть ей на титьки, их уже вон, не спрятать. Да на титьки смотри, не на меня!»
Мизгирь потерял терпение, стоило Грачонку от услышанного панически уставиться на него самого впритык, будто в страхе, что он всё-таки воспользуется советом беса.
– «Да заткнись ты хоть на минуту!» – мысленно обозлился Мизгирь. – «Она же ещё ребёнок, пропащая ты мразь».
– «Успеет вырасти, пока ты снимаешь с себя пояс».
На церкви забили колокола, призывая к молитве.
Мизгирь шумно выдохнул и согнулся пополам, сгребая здоровой рукой больную. Трость его упала на землю. Боль вспыхнула яростней, парализовала.
Грачонок в недоумении поглядела на оброненную трость, затем на Мизгиря.
Прохожие из ярмарочной толпы не обращали на них внимания. Кто-то толкнул Мизгиря в плечо, и он злобно осклабился.
– Погляди, до чего ты довела больного человека, – Мизгирь не хотел звучать кощунственно, но голос его подвёл. – Давай-ка отойдём. Мне нужно присесть.
Они сошли с дороги, и Мизгирь сел в тени на землю возле одного из шалашей.
Грачонок, оцепенев от ужаса, стояла рядом, беспомощно хлопала глазами.
– Дай руку.
Мизгирь ссыпал в ладонь юнице пару монет.
– Видишь, вон? Где скоморохи скачут.
Он указал на толпу, собравшуюся вокруг разыгрываемого под открытым небом представления.
– Там разносчик кваса. Сходи-ка да принеси нам с тобой по чарочке. И возьми мне ещё один сахарный крендель. Что ты на меня так смотришь? Я, чёрт подери, хочу крендель. Иди. Нужно же тебе учиться общению с людьми. Как станешь себя вести, когда меня не станет? О, нет-нет. Только не плачь. А то я точно умру.
Дождавшись, пока юница отойдёт на безопасное расстояние, Мизгирь задрал рукав на больной руке.
Предплечье обвивал шов Явиди – клеймо в виде паучьей тенёты. За последнюю седьмицу дней шов увеличился в размере. Чёрные нити расползались на глазах – шевелились, как живые, под кожей.
Когда шов разрастётся на всё тело – ему придёт конец.
– Гангрена вас всех подери, – прорычал Мизгирь, сдавливая пальцем извивающиеся «ростки» расползающегося шва.
Пока никто из прохожих не заметил, Мизгирь опустил рукав и повязал его тесьмой. Затем согнулся, закрыл лицо ладонью, стараясь справиться с чувствами. Если бы только он не скормил последнюю слезу тому воеводе… или, может быть, этой инверийке?
Этой сероглазой и белокурой инверийке с курносым носиком, чьей улыбки он так старательно добивался. А ведь она ему даже имени своего не доверила. И всё же, глядя на Грачонка, Мизгирь с тоской вспоминал своих младших сестёр. А порой и вовсе представлял, что его единственная убитая в младенчестве дочь могла бы быть чем-то на неё похожей. Ей бы было вполовину меньше лет, чем Грачонку сейчас. Хотя сколько Грачонку самой лет? Тринадцать? Четырнадцать? Он даже этого о ней не знал. А ведь они уже год странствовали вместе.
