Жестоко её прошлое, жестока она сама.
Тяжело дыша, Грачонок бежит в горенку. Падает на пол возле печи. Руки её холодны и едва слушаются. Пальцы не гнутся вовсе.
Каргаш рядом, наводит страх одним своим присутствием. Грачонок пытается прятать взгляд за волосами, в надежде не видеть его, не замечать. Тщетно.
Грачонок подносит лезвие к запястью, царапает кожу.
– «Ты делаешь это вовсе не так, как следует», – по голосу беса она не может догадаться, злится он или равнодушен. – «Твои порезы на руках – баловство. Показать тебе, как надо?»
Зубы стучат так громко, что Грачонку кажется, они вот-вот раскрошатся у неё во рту.
Грачонок подставила нож к своему горлу.
– «София?»
И тогда она видит перед собой отца. Его призрачный силуэт дрожит, будто сотканный из дыма. Но Грачонок узнаёт одежду священника, долгие спутанные тёмные волосы и бороду.
Голос отца переполнен гневом.
– «Хватит, София. Опусти нож».
Она повинуется, застигнутая врасплох.
– «Папенька?..»
– «Мы на тебя жизнь положили, а ты смеешь это не ценить? Даже думать об этом не смей, наглая ты коз… девчонка».
Она начинает плакать.
– «Забери меня с собой… я хочу уйти вслед за вами».
– «Рано», – голос его непривычно жесток.
– «Почему я всё ещё жива? Почему, папенька?»
Отец молчит, но Грачонок чувствует на себе его строгий тяжёлый взгляд. Тогда она вскидывает нож и начинает кромсать свои волосы, в надежде срезать раз и навсегда с себя гнилую память.
***
– «Я молюсь своему отцу».
Каргаш расхохотался так громко и неприятно, что ни о какой молитве и речи быть не могло. Грачонок разозлилась, повернулась, смело воззрясь на «краденное» лицо беса.
– «Отцу?!» – не унимался Каргаш, стоя над ней. – «Ну насмешила! Ничего глупей придумать не смогла? Хотя зачем. Ты достигла апогея! Нарекаешь святым каждого второго с улицы! Видать подчинение у тебя в крови, не только в мозгах!»
– «Верно, отцу. Своему отцу. У меня есть он, есть Мизгирь. Мне достаточно учителей. А ты оставь меня в покое. Тебя я ни о чём просить не стану».
Бес в обличье Мизгиря хлопнул себя ладонью по лбу, с безумным восхищением глядя на неё сверху вниз.
– «Какая ж ты всё-таки тупая! Восхищаться или плакать, глядя на тебя?»
– «Почему ты сейчас здесь, Каргаш?»
– «Как ты могла заметить… хотя нет, стой. Ты ж тупая. Придётся разжевать. Мне нечем больше заняться, коза ты обсиканная!»
– «А я думаю, что ты здесь, потому что тебе страшно».
Каргаш заткнулся, с любопытством прищурился.
– «Страшно? Это почему это мне должно быть по-твоему страшно?»
– «Ты не помнишь себя», – мысли Грачонка лились одна за другой, она не могла себя остановить. – «Поэтому ты заглядываешь мне в левый глаз. Пытаешься увидеть своё отражение. Вспомнить, каким ты был при жизни. Я догадалась ещё давным-давно».
Гримаса злости исказила морду беса. Но Грачонок увидела, – успела увидеть, прежде чем Каргаш смог это скрыть, – внимание беса к чему-то внезапному, неожиданному. Углы рта беса оттянулись, взгляд сделался тусклым.
– «Ты боишься, Каргаш», – повторила Грачонок, не вставая с колен.
Обличье Мизгиря дрогнуло.
– «Боюсь?» – рявкнул бес. – «Нет, тупорылая ты уродина. Вовсе нет. Боятся люди, такие жалкие ничтожества, как ты, как твой калека-лекарь… я же есть нечто большее».
– «Ты нечто меньшее», – она выплёскивала в него все свои потаённые домыслы. – «Ведь Явидь выбрала не тебя. Она выбрала его за главного. А ты – всего лишь имя. Или оно, как и моё теперь – ненастоящее?»
