Зинаида Власьевна пребывала в постоянной боевой готовности разоблачить всех и поставить каждого на свое место, определяемое ею.
– Вот Вы, Домна Георгиевна, учительница, – говорила она напряженно обличительным тоном, словно, уже фактом своей профессии та была чем-то виновата перед ней. – Вот Вы учительница, а я в молодые годы на пристани мешки носила.
В этой фразе было столько упрека, словно, Д.Г. лично, в давние года взвалив на бедную девушку тяжелые обязанности, сама наслаждалась жизнью.
– У меня головные боли, – жаловалась она бабушке, – а врачи ничего не находят.
В адрес врачей следовали также неодобрительные высказывания и обвинения.
В эти годы моя прабабушка Евдокия была уже сильно немолодой и довольно замкнутой особой. Жизненные потрясения и полная утрата благополучного социально-материального положения не способствовали изменению её характера в лучшую сторону, и ей пришлось смириться с нищетой, в которой она оказалась. Она попала в категорию «иждивенка», так обозначались люди, которым государство не выплачивало пенсии. Услышав в очередной раз обвинение-брюзжание в адрес врачей, которые «ничего не находят», она неожиданно заявила соседке да таким тоном, как если бы барыня выговаривала холопке:
– Тебе нужно от бескультурья полечиться, тогда и голове легче станет. У тебя в ней все трещит от крика и злости. Так и удар может хватить. Если научишься здороваться и говорить «спасибо» и «извините», то обязательно полегчает.
Услыхав от всегда замкнутой Евдокии Николаевны такой диагноз и рекомендации, Зинаида опешила.
– А что мне здороваться? В квартире я всех постоянно вижу, и что теперь каждый раз «здравствуйте»? А спасибо мне некому и не за что говорить! – но все это было сказано на несколько тонов ниже обычного уровня скандальности.
Да, Евдокии Николаевне, очевидно, её давнишние капризные заказчицы, желавшие иметь тонкую талию, были симпатичнее, чем бывшая грузчица из приволжской деревни. Что касается Петра Григорьевича, то он по манере соседей разговаривать даже друг с другом подавляюще приказным тоном и еще по каким-то чертам их поведения, к сожалению, знакомым ему по прошлому лагерному опыту, заключил, что сосед и его жена служат не в аппаратной структуре органов, а имеют отношение к тюрьме.
– Привел мне Бог поселиться под одной крышей с вертухаями, – иронизировал он.
Вертухаями лагерные заключенные называли надзирателей.
Впрочем, Пётр Григорьевич мало бывал дома. Все каникулы и отпуска он проводил в походах по Дальневосточному краю, а позднее, выйдя на пенсию, соорудил в тайге пасеку, которой с увлечением занимался все ещё отпущенные ему жизнью годы.
К своему семидесятилетию Домна Георгиевна получила, наконец, отдельную однокомнатную квартиру. Важное событие! Она была тронута и горда таким подарком со стороны власти. Но Пётр Григорьевич все равно предпочитал жить в тайге. В город приезжал получать пенсию. Купив необходимое, с легкостью тратил оставшиеся деньги на выпивку, всегда огорчая жену своими двумя или даже тремя запойными днями.
– Доня, не расстраивайся, – успокаивал он жену, – я пью только с друзьями.
А с кем мне в тайге выпивать? С пчелами или с таёжным медведем? Он хоть и охоч наведаться на пасеку, но не пьющий.
Он рассказывал также о медведице, которая, заявляясь на пасеку, умело вскрывала понравившийся ей улей. Она была аккуратна и спокойно брала лапой из улья мёда ровно столько, сколько ей было нужно. Пасечник не прогонял её. Ведь медведица, как таёжная хозяйка, могла рассердиться и в гневе разорить всю пасеку.
