Художник внес тело в комнату, и уложил его бережно, не подающее признаков жизни, на незастеленную постель.
Затем он установил, что пульс бьется, и мысленно возблагодарил Бога!
И после оных забот он замер в изнеможении, будучи к тому же и в нерешительности. Лоснящееся багровое пятно занимало всю правую половину груди учителя. Оно как будто гипнотизировало, не отпуская взгляд…
По-видимому, скрытая под одеждой рана все продолжала кровоточить – по простыни вокруг расползалась растущая область алого…
Необходимо было как можно скорей наложить повязку.
Однако для этого требовалось освободить Альфия от лохмотьев искромсанного ватника – обнажить повреждение.
Художник распахнул ветхий шкаф, на полке коего некогда примостил аптечку. Он судорожно выхватил из-под груды облаток, с шорохом разлетевшихся по полу, сверкнувшие злобно ножницы. Их острыми широкими лезвиями надеялся Велимир организовать предуготовления к перевязке быстро, не потревожив рану.
Склонясь над распростершимся телом он вдруг застыл неподвижно.
Глаза учителя, лишь несколько мгновений назад безжизненные, закаченные под лоб – смотрели теперь в упор!
Цепко и насмешливо-изучающе, как это показалось тогда художнику.
В следующее же мгновение Альфий, как высвобожденная внезапно пружина, взвился с постели! Теперь его взгляд расфокусированно блуждал и весь вид его был безумен…
– Йи-и-и! – завизжал вдруг учитель и одновременно с истерическим этим воплем ударил резко и больно художника по руке, что держала ножницы.
Лезвия просверкнули в воздухе. Отшвырнув друга, спасенный им из воды развернулся стремительно к двери и пулей вылетел вон, с грохотом опрокинув в сенях жестяную шайку…
4
Художник не выходил на улицу весь этот бесконечный, свинцовый, набрякший непониманием сути происходящего день.
Под вечер он задремал, но сразу же в оконное стекло стукнул камешек. А через некоторое время – другой: кто-то, видимо, стремился привлечь внимание обитателя дома таким нестандартным образом.
И нехотя Велимир поднялся и отмахнул невесомую занавеску.
Шагах в двадцати от дома, ссутулившись, стоял Альфий. Он будто бы желал сделаться незаметным, укрыться меж низкорослых увечных местных кривых берез.
Учитель подавал знаки, чтобы художник вышел. Однако замотал головой, когда Велимир, в свою очередь, сделал приглашающий жест и кивнул на дверь.
Ты, ты ко мне! – требовали отчаянно жесты стоящего за окном. И математик боязливо притом оглядывался, то приближая указательный палец к губам, то складывая у груди, просительно, подрагивающие руки.
Живописец не мог не уступить отчаянной столь мольбе. Напряженный Альфий вел, точнее чуть не тащил его по тропинке, указывая на виднеющийся вдали Большой Дом. «Быстрее! Я объясню все позже».
Не обращая внимания на попытки художника расспросить – мрачный, жалкий, сам на себя не похожий учитель не проронил по дороге ни единого слова.
Народу в заведении собралось в тот вечер не очень много. К излету красных или же белых дней местные предпочитали проводить время друг у друга в гостях, полагая самогон четкой альтернативой водке (вину тем более). Альфий же, тем не менее, проявляя маниакальную какую-то осторожность, выбрал для предстоящего разговора столик, стоящий наиболее далеко от стойки да и к тому же надежно спрятавшийся в тени.
