Поэтому Велимиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках… о тех сказаниях, что повествуют морские волны своим равномерным гулом, когда простор океана ожил и светится уже в предвкушении утреннего луча!..
Но Богу было угодно, чтобы художник повстречал душу, с которой мог он беседовать и об этом. Вы угадали. Причем и познакомил-то их – мечтательного Велимира и тихую застенчивую Суэни – сам Альфий.
Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Примерно таким же образом, как возможно, в приличном обществе жестикулируя сдержанно, сверкнуть дорогостоящим перстнем – словно бы невзначай.
Да только Велимир был… художник! Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой стихии. Во всем же прочем он мог посоревноваться в наивности с младшим школьником.
Поэтому не минуло и недели, как зачехлил живописец начатые холсты и принялся воплощать палитрою новый образ, увлекший внезапно его всецело: Суэни! Черты ее возымели над его сердцем необоримую власть…
А девушка? Не смешите! Что больше располагает юную к доверительному общению, чем внимательное, восторженно-кропотливое печатление облика ее на холсте маститым (ну или почти) художником?
Который ведь к тому же – мужчина. Зрелый и состоявшийся, но держащийся тем не менее с ней на равных, без раздражающего сюсюканья сверху вниз (а Велимир не умел ни с кем говорить иначе).
И обаятелен он казался ей тем особенно, что не стремился никак обаивать, а просто не скрывал искреннего мужского, естественного человеческого восторга от созерцания красоты расцветающей робко женственности.
Да кто бы тут устоял?! В особенности из девушек, чуждающихся золотой середины: у коих благосклонность вымеряется либо лишь миллиметрами позволительного с упорством, достойным лучшего применения, либо же – такие вдруг безоглядно и совершенно теряют голову!
…Как быстро промелькнули классические семь дней, за кои успевает всегда сотвориться мир! Как царственно пережил этот новый мир и цветенье свое, и зрелость, и краткое торжество над мирами всяческими иными… Художник поднес модели (реально БОГОТВОРИМОЙ им в эти дни) молитвенно завершенный холст!
И девушка была сама не своя от радости. Райской и доселе перепадавшей сердцу ее лишь в гомеопатических дозах. Суэни пребывала тогда воистину без ума – затасканное до незаметности и однако точное выражение.
Слишком точное: наивная душа побежала показывать драгоценный дар, запеленав его бережно в старый плащ, учителю своему и… другу, как она полагала, – Альфию!
Не поспешим с печальной усмешкой мудрых, которые «знают жизнь»! То было далеко от столиц и Суэни стояла лишь на границе своего совершеннолетия. То есть еще верила в дружбу…
А этот холст…
Последний холст Велимира, Бог милостив, сохранился. Мне даже довелось его видеть. Представьте себе стремительное хрупкое тело, которое сияющей серебристой ракетой взносится вдруг из темных, свинцовых волн!.. И выписано все это было искусно столь, что даже не казалось искусственным ни сиянье, ни вознесение…
В беснующемся молчании, пристально и угрюмо, напряженно-завороженно-долго рассматривал это творение кисти приятеля своего злопамятный арифметик…
Затем он – и внимательней куда более – вглядывался в оригинал…
И неожиданно Альфий вдруг похвалил работу!
Она давала к этому основания, но такая реакция все ж изумила слегка Суэни. Ведь не было еще случая, чтобы самолюбивый учитель признал успех кого-либо за глаза! (По крайней мере без добавленья ёрничаний.)
