Читать онлайн Маша Рольникайте - Я должна рассказать

Ведущий редактор Екатерина Потапова

Корректор Екатерина Андреева

Главный редактор Ирина Балахонова

Художественное электронное издание

Обложка Екатерины Шешени

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

© Мария Рольникайте, 2015

© И. Бернштейн, комментарии 2015

© ООО «Издательский дом „Самокат“», 2025

памяти матери, сестры и брата

Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна – вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.

Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле – очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.

Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чём думают. И всё посматриваю на часы – скоро уже кончится моё дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.

Вдруг завыла сирена. Вторая, третья – каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю – сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Ещё хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.

Стою во дворе и жду отбоя. Осматриваю своих «гостей», прислушиваюсь к их разговорам. Боже мой, да ведь они говорят о войне! Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас[1].

Мчусь наверх, домой. Все уже знают…

Война… Как надо жить во время войны? Можно ли будет ходить в школу?

Тревога длилась долго. Еле дождались отбоя.

Вскоре сирены снова завыли. Послышалось несколько глухих ударов. Папа говорит, что это уже бомбят город, но бомбы, по-видимому, падают ещё где-то далеко. Однако оставаться дома опасно – третий этаж; надо спуститься во двор.

Во дворе уже собрались почти все жильцы нашего дома. Некоторые даже с чемоданами и свёртками. Куда они в такой день поедут? Мама объясняет, что они никуда не едут; просто взяли самые необходимые вещи, чтобы, если разбомбят дом, не оставаться без всего. А почему мы ничего не взяли?

Вот и вражеские самолёты.

Мне очень страшно: боюсь бомб. Услышав свист приближающейся бомбы, перестаю дышать: кажется, будто она упадет прямо на нашу крышу. Оглушительный удар, и я сразу начинаю бояться следующей бомбы.

Наконец самолёты улетели. Мы поднялись домой позавтракать. Ем и еле сдерживаю слёзы: может быть, это уже последний завтрак. Если даже не убьют, всё равно нечего будет есть – ведь магазины закрыты.

Снова завыли сирены. Мы спустились во двор. На этот раз не бомбили.

Какой длинный день!..

Под вечер немецкие самолёты ещё больше обнаглели. Не обращая внимания на наши зенитные орудия, летали над городом и бомбили. Один раз я всё-таки осмелилась высунуть голову на улицу и взглянуть на небо. Самолёты пролетели, высыпав, словно горсть орехов, маленькие бомбы.

Вдруг так грохнуло, что даже стёкла посыпались. Наш сосед, инженер, сказал, что бомба упала близко, наверно на Большой[2] улице.

Стемнело. Настала ночь, но никто не собирается идти спать.

Изредка темноту рассекают перекрёстные полосы прожекторов. Скользят по небу, словно обыскивая его. Одни обшаривают медленно, обстоятельно, другие просто мельтешат – слева направо, справа налево. Папа говорит, что они ищут вражеские самолёты. Я крепко зажмуриваю глаза и не смотрю на небо. Тогда совсем не чувствую, что война. Тепло. Как в обычную летнюю ночь. Правда, обычно я бы в такое время уже давно спала.

Тихий гул самолётов. Длинный пронзительный свист. Он близится, близится – внезапно всё озаряется и… удар! Снова свист! Удар! Свист! Удар! Ещё один! Трещат зенитки, свистят бомбы, сыплются стёкла. Адский шум.

Наконец стало тихо: самолёты улетели.

Начинает светать. Война войной, а солнце всходит. Все решили, что здесь недостаточно безопасно, надо укрыться в доме напротив: там есть подвал.

Улицу надо перебегать по одному. Я прошусь с мамой, но она побежит с Раечкой, а папа – с Рувиком[3]. Мы с Мирой уже большие и должны бежать одни. Съёжившись, мчусь.

В подвале на самом деле не так страшно: не слышно ни свиста, ни грохота. Но грязно, пыльно и душно. Сидящие поближе к дверям часто выходят наверх посмотреть, что там происходит.

Наконец они сообщили, что стало тихо. Взрослые выходят, бегут домой и приносят своим поесть. Будто нельзя в такое время обойтись без завтрака!

Мама с папой тоже пошли домой.

Вскоре мама вернулась заплаканная. Сказала, что мы можем отсюда выйти: больше, видимо, бомбить не будут. Советские войска отступают, город вот-вот займут немцы. Это большое несчастье, потому что они страшные звери и яростно ненавидят евреев. Кроме того, папа активно работал при советской власти. Он адвокат. Ему ещё в сметоновское[4] время не раз угрожали местью за то, что он защищал в судах подпольщиков-коммунистов, за то, что принадлежал к МОПРу[5].

Что же с ним сделают оккупанты?

Мама приводит нас домой. Успокаивает, говорит, что немцы не смогут с ним ничего сделать, потому что мы уедем в глубь страны, куда они не доберутся. Папа уйдёт в армию, а когда кончится война, мы все вернёмся домой.

Мама собирает каждому по небольшому свёртку белья; к ним привязывает наши зимние пальто.

Ждём папу. Он пошёл за билетами.

По улице, по направлению к Святым воротам[6], мчатся советские танки, автомашины, орудия.

Уже прошло несколько часов, а папы всё ещё нет. Очевидно, трудно достать билеты: все хотят уехать. А может, с ним что-нибудь случилось? Странно, перед войной я никогда не думала, что с человеком может что-то случиться. А сейчас война, и всё иначе…

Уже меньше машин проезжает. Перебегая от одного дома к другому, отстреливаются от преследователей – местных юнцов – красноармейцы. Мама говорит, что больше ждать нельзя, надо пробираться на вокзал, к папе.

Берём по свёртку и выходим. Перебегая от одной подворотни к другой, мы в конце концов добираемся до вокзала. Но здесь нас ничего хорошего не ждёт; множество куда-то спешащих, громко разговаривающих людей и – грустная весть, что последний поезд ушёл несколько часов тому назад. Кто-то добавляет, что и его разбомбили сразу же за городом. Больше поездов не будет.

Мы обошли все уголки вокзала, но папы нигде не нашли. Только незнакомые люди, толпами набрасывающиеся на каждого, одетого в форму железнодорожника. Они требуют поезда, а железнодорожники утверждают, что поездов нет.

Одни всё же надеются дождаться поезда, другие собираются идти пешком: может, по пути подберёт какая-нибудь машина. Мама вспоминает, что и папа говорил о машине. Пойдём.

Мы тронулись вместе с другими. Солнце палит. Хочется пить, и очень трудно идти. А отошли так мало – даже город ещё виден.

Рувик просит остановиться, отдохнуть. Мама забирает у него свёрток, но это не помогает – он всё равно хнычет. А на руки пятилетнего мальчика не возьмёшь. И Раечка, хоть на два года старше, ненамного умнее – тоже ноёт. И мне очень хочется отдохнуть, но я молчу.

Мы сели. Другие, более сильные, обгоняют нас.

Когда мы немного отдохнули, мама уговорила малышей встать. Тащимся дальше. Но недолго: они опять просят отдохнуть.

Сидим. На этот раз уже не одни: невдалеке отдыхают ещё несколько семей.

Собираемся вместе и идём дальше. Нас обгоняют переполненные машины. Взять нас не могут, но советуют торопиться, так как немцы уже совсем близко от города. А как торопиться?

Что делать? Одни считают, что надо идти: лучше умереть от усталости или голода, чем от руки фашиста. Другие уверяют, что немцы не так уж страшны[7]. Не надо только заниматься политикой, а спокойно сидеть и ждать освобождения. До Минска мы всё равно пешком и с малыми детьми не дойдём. А если немцы нас поймают при попытке бегства от них, то посчитают своими врагами и уж наверняка не пожалеют.

Дети просятся домой. Мира говорит, что надо идти дальше. Я молчу. Дети плачут. Мама видит, что многие возвращаются, и тоже поворачивает назад.

Дворник рассказывает, что приходил папа. Передал, что ищет машину.

Мы снова дома. Комнаты кажутся чужими. В сердце пусто. Слоняемся из угла в угол, стоим у окон. Всё мертво, словно в городе остались только пустые дома. Даже кошка не перебегает улицы. Может, мы на самом деле одни?

На тротуарах стоят пустые автобусы. Их здесь поставили во время первой тревоги. Как странно, что с того времени прошло всего полтора дня.

Глухая тишина. Только изредка в неё врываются несколько одиночных выстрелов, и снова тихо… По улице, гонясь за красноармейцем, пробегают несколько юнцов с белыми повязками[8]. Один продолжает преследовать, а остальные выбивают окно магазина рядом с кинотеатром «Казино» и тащат оттуда большие ящики. Жутко стучат в тишине шаги грабителей.

Стемнело. Мама запирает дверь, но лечь мы боимся. Даже не хочется. Только Рувика с Раечкой мама, нераздетых, укладывает в кабинете на диван. Мы с Мирой стоим у окна, глядя на тёмные стены домов.

Что будет? Мне кажется, что я боюсь больше всех. Хотя и мама какая-то другая, растерянная. Только Мира кажется прежней.

Около полуночи по улице проносятся мотоциклисты. Немцы!

Рассветает. Едут танки! Чужие! На многих полотнища с грозно чернеющим пауком – фашистской свастикой.

Всю улицу уже заполнили машины немцев, их мотоциклы, зелёная форма и гортанная речь. Как странно и жутко смотреть на этих пришельцев, по-хозяйски шагающих по нашему Вильнюсу…

Не надо было возвращаться…

А папы всё нет.

Оккупанты приказали открыть рестораны и кафе, но обязательно с надписью: «Für Juden Eintritt verboten». «Juden» – это мы, и оккупанты считают нас хуже всех других: «Евреям вход воспрещён». Надо подойти, выбить стекло и разорвать эту ничтожную бумажонку!

Выйти из дому страшно. Очевидно, не нам одним. На улице одни только немцы да юнцы с белыми повязками.

Мира уверяет, что надо пойти в школу за её аттестатом и остальными нашими документами – там их могут уничтожить. Идти должна я: меня, маленькую, никто не тронет. А я боюсь и вообще не понимаю, зачем это нужно. Но мама поддерживает Миру. Документы нужны. А Мире уже семнадцатый год: её могут остановить, спросить паспорт. Придётся идти мне. Для большей безопасности мама велит надеть школьную форму и даже форменную шапочку.

У ворот оглядываюсь. Сколько немцев! А если кому-нибудь из них придёт в голову остановить меня?.. Но, к счастью, они меня даже не замечают.

С дрожащим сердцем иду по улице. Стараюсь ни на кого не смотреть и считать шаги. В форменном шерстяном платье жарко.

Пересекая улицу Гедиминаса[9], незаметно оглядываюсь. Уйма машин и военных. Зелёная, коричневая и чёрная форма. Один прошёл перед самым носом. На рукаве повязка со свастикой.

Наконец – школа. В ней беспорядок, грязь. На лестнице мне преграждает путь девятиклассник Каукорюс.

– Чего пришла! Марш отсюда!

Прошу, чтобы пропустил. Но он срывает у меня с головы форменную шапочку.

– Вон! И не смерди тут в нашей школе!

Поворачиваюсь назад и сталкиваюсь с учителем Йонайтисом[10]. Боясь, чтобы и он меня не обругал, спешу мимо. Но учитель меня останавливает, подаёт руку и справляется, зачем пришла. Идёт со мной в канцелярию, помогает разыскать аттестат и метрики. Провожает назад, чтобы Каукорюс снова не прицепился. Обещает вечером прийти.