Он пока еще не знал, что изменятся прогнозы погоды, и ему завтра опять надо улетать. И, конечно, знать не мог, что ему еще раз придется вернуться на эту землю. Неведомо, что потеряешь, а что обрящешь.
* * *
Груз в тачке был почти невесомым. Сама тачка, вроде как была из чугуна, хотя на самом деле сколочена из дерева, того самого, что растет на северах и называется лиственницей. В тех краях из нее мастерят номерные столбики на могилы для спецконтингента. Они не гнили, но были очень занозливые. Но Василий ни разу не остановился передохнуть, чтобы не терять ту тягловую силу, что толкала его вперед и вперед. Черный сверток вместе с собакой он занес в квартиру на руках, тачка осталась во дворе. Он все это положил на пол, и тут случилось чудо. Куча тряпья зашевелилась, и из нее восстала девочка, как будто бы сотканная из солнечных лучей и золотых нитей. Образ ее был свят, чист и светел, с глазами неба синее. Наверное, так приходит искупление.
Девочка посмотрела на них секунду и рухнула на пол, снова став бесформенной кучей тряпья, из которой торчали детские ножки с почерневшими ступнями. А собачка умирала, она была вся в ранах и увечьях, но еще пыталась служить. Так, наверное, она служила за медный грошик. А глаза свои заплаканные, собачьи, не сводила с Василия. И там был только один вопрос:
– Ведь вы нас не прогоните? Мы ведь не игрушки, мы – живые.
Но прошла минута, собачка глубоко выдохнула и вроде как околела. Василий отнес ее и уложил на тряпочку под кушетку. А та самая тачка как будто бы прижилась во дворе дома, похоже, навсегда.
Варвара не плакала, а ревела навзрыд, и, схватив кастрюлю, побежала на кухню греть воду. Оттуда вернулась с деревянной лавкой и застелила ее клеенкой в голубую клеточку. Девочку раздели донага и уложили на скамейку. Варвара принялась отмывать ее теплой водой. А та лежала с открытыми глазами и что-то шептала, как будто разговаривала с ангелами небесными. А Варвара мыла ее и мыла. А когда начала расплетать ее косы, оказалось, что там столько паразитов, сколько еще и слез было не выплакано. Варвара ее мыла и мыла, чем-то мазала и опять мыла. Чесала, мазала и опять чесала. Варя была в каком-то ступоре, она ничего не говорила, только плакала.
Изможденное до крайности тельце было для нее и, наверное, для Василия чем-то вроде послания-укора, предзнаменования и избавления одновременно. Василий понес грязное рубище на помойку, чтобы сжечь, и тут из тряпья выпало что-то, завернутое в газету «Правда». Это была какая-то бумажка: справка об окончании семи классов, в которой было написано, что девочку зовут Маша, и ей на настоящий момент нет и 16-ти лет. Тот тяжеленный шкаф так и стоял выдвинутый с того времени, когда у них появился Ванечка волоколамский. За ним они устроили топчан, который вытащили от соседей, без вести пропавших, а проход был уже заделан, так как там сейчас проживал какой-то член чего-то. Этот член любил для форса напялить на себя генеральское галифе с подтяжками и при этом быть в застиранной пузырящейся майке. Он в брезентовых тапочках каждый вечер торчал на общей кухне, агитируя за коммунистическую мораль. Но за стеной ночами было слышно, как он поносил свою жену совсем не теми словами, что были записаны в скрижалях коммунизма.
На этой кушетке Ванечка уже давно не спал, так как проживал в общежитии ФЗУ. Варя сварила-таки шурпы, и они вместе через соску пытались кормить девочку, но ничего не получалось, у нее был жар.
