– Тогда мне вдруг стало ясно, что моя задача заключается в том, чтобы рассказать их историю миру. Ведь каждый предмет имеет свою судьбу, своё прошлое, полное событий и чувств, даже самые обыденные вещи. Я начал рисовать эту картину ночью, вдохновлённый тишиной старого двора, ароматом мокрой травы после дождя и шумом проезжающих машин. Эти шины стали символом нашей быстротечности, мимолетности наших путей и хрупкости человеческих желаний.
– Ты понимаешь искусство гораздо глубже многих людей, девочка. Пусть твоя дорога будет светлой и наполненной смыслом, каким были мои старания подарить новую жизнь старым шинам.
Ты заставлял меня видеть то, чего не видела, слышать то, чего не слышала, чувствовать то, чего не чувствовала.
Потом ты сел за мольберт, и я увидела, как хаос в твоей голове начинает обретать форму на холсте. Твои движения были стремительными и точными, и немного колдовскими. Вспыхивали и гасли, линии переплетались и расходились, рождая нечто новое, нечто живое. Я смотрела, затаив дыхание, как из-под твоей кисти рождается мир, мир, увиденный глазами гения.
Ты провел меня в святая святых – мастерскую, где пахло скипидаром и выдохшимся вдохновением. Пыль веков, казалось, осела здесь, укутав холсты саваном безвременья. На мольберте, как на алтаре, стоял недописанный портрет – женщина с глазами, полными то ли мольбы, то ли проклятия. Ее губы, словно надтреснувшие лепестки, шептали невысказанные слова.
Ты говорил, много говорил, захлебываясь словами, как будто боялся, что они задохнутся в тебе. Речь твоя была подобна калейдоскопу – осколки правды и вымысла, боли и восторга складывались в причудливые узоры.
– Искусство – это крик души, Маша, – ты хрипел, сжимая мои плечи до боли, – крик, рожденный из бездны отчаяния и вознесенный до небес надежды!
Ты водил пальцем по холсту, как по ране, и я видела, как дрожит кончик кисти, словно осиновый лист на ветру.
– Она – моя муза, моя погибель, мой вечный долг, – шептал ты, и в голосе звенела такая обреченность, что мороз пробегал по коже.
Женщина на портрете смотрела сквозь меня, пронзая душу невидимыми иглами. В ее взгляде читалась трагедия, равная гибели Помпеи, и в то же время – надежда, тоненькая.
В мастерской стояла тяжелая тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием старого камина. Ты, точно одержимый, мерил шагами комнату, твоя тень металась по стенам, как призрак безумного художника. Ты был похож на Фауста, продавшего душу за мгновение гениальности, за возможность оставить след на полотне вечности.
– Вдохновение – это дьявольский дар, Маша, – ты внезапно остановился и вперил в меня безумный взгляд, – он сжигает изнутри, оставляя лишь пепел и горстку безумных воспоминаний!
В следующую нашу встречу я долго тебе ждала.
– Ты сегодня поздно вернулся? – тихо произнесла я, глядя сквозь густые ресницы на стремительно тускнеющий закат над крышами домов.
Ты молча прошел мимо меня, бросил сумку на пол и рухнул в кресло, вытянув длинные ноги вперед. Тени медленно заполняли комнату, словно невидимые руки рисовали тени углем прямо на стенах.
– Опять работал всю ночь?
Ты тяжело вздохнул, поглаживая щетину, давно переросшую рамки небритости.
– Да… Снова искал эту чертову линию горизонта. Кажется, она куда-то исчезла…
Я улыбнулась уголком губ, взяла карандаш и набросала несколько штрихов на листе бумаги.
– А может, горизонт прячется внутри тебя самого? И ты сам его никак не найдешь?
