Подругам только и оставалось, что ещё раз удивлённо переглянуться. Галина раскрыла, было, рот, но хозяйка уже продолжала:
– А вы не удивляйтесь, дочки: как Господь человека пометил, такова на нем и печать. Мне уж, слава Богу, девяносто шесть, мне все знать надобно, иначе, зачем столько жить.
При упоминании Бога сухонькая правая рука Агнии Спиридоновны взлетала в кресте и тут же опускалась на колени. Но вот она посмотрела прямо на Машу, вздохнула, зачем-то отерла рукой рот и сказала:
– А ты, дочка, рассказывай, на душе-то у тебя и полегчает. Рассказывай.
И Маша, вдруг разрыдавшись, полчаса рассказывала совсем чужой ей сероглазой бабушке свою жизнь: и про родителей, и про детдом, и про Сашку, и про свой сон, и про обморок около кровати, и про то, как искала на стене икону и не могла её найти. И при этом она и сама не знала, почему обо всем рассказывает.
Агния Спиридоновна внимательно её слушала, и чем больше Маша рассказывала, тем больше суровело лицо старухи и все больше затухали её глаза, будто она впитывала в себя чужое горе. Когда Маша замолчала, Агния Спиридоновна горько вздохнула, опять зачем-то отерла рот уголком косынки и, тяжело опираясь руками о колени, словно её прижимала к полу неимоверная тяжесть, встала и, шаркая ногами, подошла к сундуку. Помолясь в угол, она осторожно сняла с сундука плед, открыла крышку и достала толстую ветхую книгу в кожаном переплете и медными застежками. Так же медленно и тихо она вернулась назад, села и спросила:
– В Бога-то, чать, верите? – Внимательно всмотревшись в их лица, заохала: – Охохонюшки! Ну да ладно. Ты слушай, Маша, а ты не мешай, – обратилась она к Галине. Но Галина боялась даже пошевелиться, не то что раскрыть рот, который у неё никогда не закрывался. Агния Спиридоновна раскрыла книгу, вынула из засаленного футляра очки и стала монотонно говорить:
– Зовёт тебя твой сынок, милушка, тяжело ему. Не бойся, ты его не закопаешь и обязательно встретишь. Беспокоишься ты, оттого и сны твои неблагостны. Вот отец-то твой во сне со святым повстречался, оттого и выжил. Это ты не сына рубила, а боль его, а боль его ещё впереди. А тебе предстоят и страдания, и радости, и рубища, и благие деяния. Берегись друга, которого найдёшь в дороге… – Агния Спиридоновна вдруг откинулась на спинку стула и замахала руками. – Устала я, вы уж подите, подите! Да в церковь обязательно сходите, свечечки поставьте.
Когда они оделись и собрались уходить, Маша сунула руку за деньгами, но тут же отдернула её от сумки, словно обо что-то обожглась. Агния Спиридоновна, внимательно и ласково поглядев в её глаза, сказала:
– Вот и правильно, дочка. Предстоит тебе дальняя дорога, так что прибереги.
Маша ещё никогда и никому не кланялась – ни начальству, ни партийным и советским бонзам, ни самому дьяволу, – а тут низко склонила покорную голову и тихо произнёсла:
– Большое спасибо вам, Агния Спиридоновна. Дай вам Бог здоровья.
Агния Спиридоновна вмиг оживилась:
– А мне больше ничего и не надо, милые мои. Спасибо – самая лучшая награда за труды человеческие. Вот говорят: «спасибо» да «спасибо», а откуда происходит это слово – забыли. А произошло оно от старинного – спаси Бог. А теперь идите, спаси вас Христос, дочки, – напутствовала их старушка у порога.
По улицам мела сухая снежная поземка, таща по тротуарам остатки ржавых листьев, обертки, упаковки, дергая за полу пальто редких прохожих, заставляя прятать лица в воротники и торопиться по своим делам. Редкие машины на этой тихой окраинной улице елозили по обледеневшему асфальту, и по губам водителей даже сквозь лобовые стекла можно было понять, каким языком они «расхваливают» зиму и родную власть.
