Умерла мама в октябре. Маша кричала над мёртвым телом всю ночь, пока её кто-то не услышал и не сообщил в милицию. Днём в доме появились какие-то бабки, официальные дяди и тети. Они перетряхивали вещи в комоде, в шифоньере, в старом сундуке, переписывали и удивлялись, что на этакое добро не находится наследников. А через два дня Машу увезли в детский дом…
Звон разбитого стекла оторвал Машу от вожжей воспоминаний, которые так и тянули её в прошлое.
– Вот, разбила! – чуть не плача, причитала Галина, поднимая с пола тонкостенный стеклянный бокал с отломившейся ножкой.
– Да хрен с ним, с бокалом! – отчего-то зло ответила Маша. – Тут люди каждый день, как мухи, мрут, мир рушится, а ты о копеёчной посуде! О, Господи, – застонала она. – Как посмотрю на эту долбаную жизнь, так и хочется взять винтовку, а лучше – автомат, и лупи-ить по этим поганым рожам, которые Россию изувечили. Если б не Сашка…
– А что, при коммуняках она слаще была, жизнь-то эта? – возразила Галина. – Быстро ты забыла, как тебя по парткомам да комитетам разным таскали: тут не так сделала, как того требует наша родная коммунистическая партия, там не с тем переспала. Вот если бы с самим секретарём парткома – тогда ладно, а с другим – ни-ни. А как за каждой тряпкой очереди километровые выстаивали, тоже забыла? Ну и память у нашего народца-уродца: жрать было нечего, а «уря» кричали; за победу тридцать миллионов уложили, а слава опять же коммунистической партии; в колхозы весь народ загнали, а теперь оттуда никого не вытащишь, потому что халявы не будет! – кипятилась Галина. – Ну что у нас за народ! При коммуняках демократией бредили, на каждой кухне анекдоты про наших правителей травили, а потом в президенты чуть фашиста не выбрали, сейчас опять по коммунистам заскучали. Как же, давно в лагерях не бывали. А война! Какую войнищу на плечах своих вытащили, до сих пор хребтина болит, и всё равно на митинги со свастикой ходят.
– Да ты чо разошлась-то, Галюня! – перекрыла пар подружке Маша. – Да наплюй ты на всё, живи, как тебе нравится.
– Да ну из всех на х..! – огрызнулась Галина. – Я-то что, я проживу как-нибудь, за державу обидно.
– Все это правильно, Галюня, дерьма при любой власти хватает, но всё-таки раньше было спокойнеё. Вспомни-ка, как мы с тобой до утра по улицам гуляли, и никто нас не трогал. А теперь на улицу страшно выйти.
Галина решительно встала, опираясь на свою деревянную ногу:
– Ну, ладно, мать, ты тут хандри, а я в свою халупу пойду. Завтра, может, загляну вечерком.
– Может, останешься? Поболтаем ещё. Куда ты с такой ногой, поскользнёшься – и другую сломаешь, – попробовала остановить её Маша, хотя и знала, что если подруга что-то решила, то её и танком не остановить.
И Галина уковыляла, оставив в пустой квартире запах своих любимых крепких духов и неподвижность не сотрясаемого её сильным голосом воздуха.
3
С утра пошёл дождь, холодный, с леденцой, который тут же покрывал толстой коркой всё вокруг: асфальт, людей, деревья, машины. Листья клёнов и тополей звенели на ветру своими обледенелыми листьями, а улицы напоминали предпраздничный каток; автомобили, ослепленные ледяной пеленой, притуливались у тротуаров, и водители пальцами отскребали ото льда ветровые стёкла.
Какой-то сердобольный милиционер предупреждал по громкоговорителю из стоящей на разделительной полосе машины, чтобы прохожие вели себя осторожно на обледенелых пешеходных переходах. Маша оказалась как раз около УАЗика, когда милиционер в очередной раз заорал:
