После Крыма Маша несколько раз встречалась с Ксенией здесь, в Москве. Она вышла замуж за какого-то известного кинооператора и жила теперь в другом районе. С момента последней их встречи прошло лет десять, номер телефона в записной книжке был старый, но Маша все же решила позвонить. Долго никто не отвечал, затем пропитой мужской голос грубо спросил:
– Кого надо?
– Здравствуйте, – замешкалась Маша от прямой грубости.
– Ну, здорово, здорово. Кого надо, спрашиваю?
– Мне бы Ксению Вострову.
– Какая ещё Вострова! Нет у нас таких.
– Актриса, актриса Вострова! – в отчаянии закричала Маша.
– А-а, артистка-то. Сейчас позову. Эй, Ксюха, тут тебя кто-то к трубе требует, – послышался отдалённый крик. Через минуту раздался совсем незнакомый, хрипловатый голос:
– Да. Слушаю. Да слушаю же! Говорите!
Маша растерянно спросила:
– Это Ксения, Вострова?
– Да, да, слушаю. Кто это?
– Это Маша, Маша Святкина! Ты помнишь Крым? Мы с тобой сидели у моря, в кафе. – Маша чувствовала, что Ксения с трудом вспоминает о ней, и наводила её своими вопросами. – Ну, помнишь, мы с тобой на стендах из винтовки стреляли!
Наконец из трубки донеслись всхлипы и бормотания:
– Машенька, милая, да как же ты… Позвонила, вспомнила, спасибо, родненькая! Ты где, в Москве? Приезжай срочно ко мне, понимаешь, срочно! Ты помнишь, где я жила? Прошу, приезжай…
Чтобы прервать эту истерику, Маша коротко ответила «хорошо», повесила трубку и посмотрела на часы. Три – двадцать. Так, в приемную МВД она уже сегодня не попадет. Через полчаса Святкина была у старинного здания из красного кирпича, где, по – видимому, при царях жил какой-нибудь пузатенький купец, и стучала в обшарпанную дверь, потому что кнопка звонка была разбита.
2
Открыла ей незнакомая худенькая женщина в застиранном зелёном халате и в тапочках на босу ногу. И если бы не глаза, Маша ни за что не узнала бы в ней ту живую, полную жизни, радости и веселья Ксению. Не произнёся ни слова, они прижались друг к другу и долго стояли у порога. Наконец Ксения стряхнула с лица слезы и потащила Машу за собой:
– Ну, пойдем ко мне, Машенька, а то я тут совсем простыну.
Длинный, высокий коридор коммуналки был заставлен и завешен от пола до самого потолка раскладушками, колясками, санками, ваннами, оставался только узкий проход, через который мог пройти лишь один человек. Тусклая, 25-ваттная лампочка, свисающая с желтого потолка на длинном шнуре, была похожа на засиженную мухами луну. В квартирке Ксении, состоящей из двух небольших комнат и темной кладовки, превращенной в кухонку, веяло одиночеством, тоской и запустением. Старинная лепнина на высоких потолках казалась здесь лишней, даже кощунственной. Изразцовый купеческий камин, возле которого стояло черное пианино с двумя резными змеями, закрывающеё низ сводчатого окна, зиял открытой черной пастью, словно он только-только проснулся, зевнул да так и забыл закрыть от удивления огромный рот.
Раздевшись, Маша села за большой круглый стол на четырех резных ножках, а Ксения тут же убежала на кухоньку. И уже оттуда гостья услышала прежний звонкий голосок, правда, с простудной хрипотцой:
– Я знаю, Маша, ты голодная. Не спорь, не спорь, я вижу. Когда человек голодный, у него блестят глаза. Ты видела когда-нибудь голодных людей? У них потухает взгляд, а глаза постоянно что-то ищут и блестят, как у лихорадочных. Таких, Маша, в Москве сейчас очень много, особенно детей. Такое сейчас время… Ты знаешь, я как будто попала в прошлое, во времена гражданской войны, голода и военного коммунизма…
