– Давай пей, я тебе налила, – материны слова отвлекли Марину.
Она взяла крышку от термоса, полную горячего крепкого чая, и стала греть о нее замерзшие ладошки. Уже год, а сердце все давит.
– Блины берите, девки, теплые еще. Давайте ешьте, – Тамара Николаевна копошилась в сумке, доставая печенье, крупу для птиц. Потом она зажгла свечу и накрыла ее обрезанной вполовину пластмассовой бутылкой, чтобы не угасал фитилек. Марина с Лилей молча наблюдали за Тамариной копошнёй, жуя желтые, тонкие, ароматные блинчики. Фитилек колыхался на ветру. Марина, застыв, смотрела на него, не думая ни о чем, по ее щекам текли слезы.
Леша, Лилькин отец, как ушел от Ольги, так и след его простыл. Где он, что он? Никто не знал. Только его мать Мария Ивановна изредка приходила на могилу невестки, иногда созванивалась с Лилей, но близких отношений у них так и не сложилось. Лилька увидела отца, когда ей исполнилось двенадцать. Он сам их нашел. Позвонил и сказал: «Доча, я сейчас приеду». Будто за хлебом выходил. К удивлению Тамары Николаевны, Лилька звонку обрадовалась. Леша пришел к ним довольно потрепанный жизнью, но был трезв и опрятен. Худющий, постаревший, с широкой
улыбкой и кучей подарков для дочки, он ненадолго вернулся в Лилькину жизнь. Сразу же найдя контакт, они легко сошлись и стали встречаться примерно раз-два в неделю. Вместе гуляли, ходили в гараж к Лехиным друзьям, к бабушке Маше.
– Мам, что за контингент там, в этих гаражах? – Марина переживала за Лильку, опасаясь знакомств вновь приобретенного родственника. – Сто пудов – сидельцы.
– А леший их знает! Да нет, не думаю. Лешка никогда пьяный не приходит. А бардак только из-за пьянки бывает, – щепетильная Тамара Николаевна доверяла Лилькиному отцу.
Они общались около года. Звонок Марии Ивановны раздался рано утром.
– Лешу зарезали…
Могилки Лилиных родителей располагались недалеко друг от друга, и теперь Тамара Николаевна брала все необходимое для посещения кладбища из расчета на двоих. Два мешочка крупы, две горсти конфет, две пачки печенья, две свечки. Рассыпала крупу птицам, незаметно смахивая слезы. Леша тоже был не крещеный, но Тамара что-то шептала у могилки и за него. Незадолго до смерти Леша рассказывал Тамаре Николаевне, что батюшка, кажется, его звали Марк, приглашал его в храм расписать иконостас в маленькой Троицкой церквушке, что на берегу речки Северки. Лешка тогда согласился, он хотел сначала покреститься, а потом, как положено, попоститься, помолиться и начать большое дело. Не успел…
Лиля не плакала, когда хоронила отца. В семь лет потеряв мать и в утешение получив кошку Касю, она чувствовала, что произошло что-то страшное и непоправимое. Она понимала, что никогда больше не сможет обнять маму за шею, засыпая, прижаться к ней, что никогда не услышит простую мамину колыбельную и никогда не поест любимых блинчиков, которые она пекла Лильке на завтрак.
После смерти сестры Марина помогла родителям очень выгодно разменять Ольгину квартиру на двушку с небольшой доплатой. Зоя Тучкова работала на жилищном обмене, она подыскала Марине подходящий вариант. Менялась почти спившаяся женщина, но не утратившая остатков человеческого и пока еще способная к каким-то социальным телодвижениям – разговорам, договорам, общению с нотариусом. В результате эта женщина получила деньги и Ольгину однушку, а Маринкины родители переехали в новую полуторку-хрущевку, оставив дочери трехкомнатную квартиру. Новую – в смысле совершившегося факта. В реальности это было убитое многодневными запоями жилище, провонявшее дешевым куревом, паленой водкой, грязной одеждой и еще чем-то, чем пахнет нищета и безнадега. Иван Иванович, как обычно, сам все покрасил, побелил, нарисовал очередные кубики на стенах, обклеил кухню фотографиями цветов. Дальнюю, поменьше, комнату отдали Лильке, там они спали вместе с Тамарой Николаевной.
