– Знакомьтесь! Олег, это Володя, Маринин муж. Это Марина, ну, вы виделись.
– О! Алка! А мы тут с Калугиным за жизнь пытаемся поговорить! – толстая соседка пыталась налить водку в стопку Олега. – Будешь?
– Нет, спасибо, – Олег брезгливо отодвинулся подальше от стола.
Крошки, кусочки хлеба и небольшие горки винегрета уже сложили на скатерти праздничную мозаику. Олег сидел на подлокотнике дивана. Он равнодушно кивнул Марине, так же отстраненно пожал Володе руку.
– Я – курить, – Калугин встал, стряхивая с джинсов невидимые пылинки.
«Как же он красив…» – Маринку обуяли такая тоска и безнадега, что на глаза навернулись слезы.
– Улыбочку! – Аллочка достала фотоаппарат и попыталась запечатлеть радостное застолье.
Володя закрыл лицо ладонью. Он всю жизнь панически боялся, что его изображение попадет в КГБ. Такая вот причуда. Боялся, что телефонные разговоры его пишутся, и вообще, за ним периодически следят. Видимо, этот страх ему внушила мать, не раз умиравшая на лесоповалах ГУЛАГа. Страх возврата гонений жил с Володей всегда. Сейчас уже и время не то, и люди не те, и в стране демократия. А он жил, как нашкодивший перед Родиной.
– И страна осталась та же, и люди еще похлеще, и демократия твоя рисованная, – Вовка пытался объяснить наивной Марине, что мы все под колпаком у Мюллера. Марина считала это полнейшей глупостью и фобией.
На той, Аллочкиной, фотографии красивая веселая Марина широко улыбалась, махая в камеру рукой; ссутулившийся Вовка, отвернувшись, закрылся от камеры рукой. Ячейка общества, да и только. Она – надежда, стремление жить и состояться. Он – страх, безнадега, жизнь одним днем, мозги и талант, залитые водкой.
В квартире было очень жарко. Марина встала и пошла в ванную комнату ополоснуть лицо.
– Света, здесь же одно быдло… – донеслось до нее, – пошли отсюда, отметились – и довольно. Здесь воняет, как в бичарне. Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни, тем более, что-то есть и пить.
– Олежка, потерпи, неудобно сразу уходить. Потерпи, хорошо? – умолял Светкин голос.
Марина незаметно чуть высунула голову из-за двери и увидела, как Света прижалась к Олегу, гладя его длинные, ниже плеч, волнистые русые волосы. – Ну пожалуйста, сделай вид хотя бы ради меня, что все хорошо. Олежа, ну пожалуйста!
– Блин, Света, только ради тебя. Что вообще тебя связывает с этой набитой дурой?
– Ты про Алку?
– Про Алку. Она же тупая вообще, как дерево!
– Да ничего. Я ей шила по мелочи, ей и ее подружкам.
– У нее из подруг одна Маринка Беловольская на женщину похожа.
– Ну ты сравнил. Маринка из старого еврейского рода, породу не сотрешь ни друзьями, ни водкой.
– Вот и я про то же. Где, кстати, Беловольская сейчас?
– Она жизнь устраивает. Пытается с ПМЖ замутить, хочет валить из страны.
– Они что, с Гришей расстались?
– На грани. Почти. Она там с визой что-то мутит.
– Я бы тоже отсюда свалил, на хрен.
– Да ладно тебе, Олежка. Давай лучше выпьем.
– Слушай, Свет, принеси, а? Не хочу туда, к этому быдлу. Небось, и водка еще паленая. Бр-р! – он передернул плечами.
– Несу, котенок!
Марина стояла у умывальника, затаив дыхание. «Быдло. Они там все быдло. Они там – это и я…» Ей стало ужасно противно. Тошнота подступила к горлу. «Стыдно… как стыдно. Но почему? Все – быдло… Да, Мариша, открой-ка глаза пошире и посмотри на мир реально». Она села на край ванны и включила воду. Подставила ладонь под струю холодной воды и замерла. Марина подумала, что и сама делит людей на своих и чужих, на интеллигенцию и пролетариев, на тех, кто ковыряет в зубах пальцем, а кто зубочисткой, на ее круг и тех, кому доступ в ее мирок закрыт. А теперь она сама оказалась по ту сторону. «Как же противно… Господи, как же мерзко». Она захотела уйти немедленно, сию минуту, никого не видеть и не слышать.
