Где веру скрывает безверья туман.
Гордыни венец, постигающий мир,
Он бабочек, бьющихся в стекла квартир
Беззвучно смеясь, презирает легко.
Он выше их всех, он от них далеко.
Он знает, что мир переделать – задача
Совсем не его. Его доля – удача,
Над ним вожделенная светит звезда.
Он вечно спокоен, циничен. О да,
Всмотрись в его позу, гляди, как парить
Он может над всеми – о чём говорить?
Но мы ведь не знаем о том ничего,
А сердце так часто болит у него.
***
Где же светлые, жаркие летние ленты?
Время их не щадит – выцветают они.
Оказалось, что строят себе монументы
Только длинные, черные, горькие дни.
Краски выцвели все – лишь одна задержалась.
Желтый лес – полинявшей картине под стать.
А вот черная с белым – та лента осталась,
Ведь действительно – нечему в ней выцветать.
Отчего это так? Знаю, всё по спирали
Возвращается снова – сумей лишь узнать.
Но не всё же, что мы, торопясь, потеряли
К нам придет и наполнится светом опять?
Это было бы странно и несправедливо,
А поэтому мы возвратимся к тому,
Что терять не спешили. И мы не на диво
Возвратимся сполна к естеству своему.
И так было, так будет. А кубок янтарный
Из осколков собрать и святым не дано.
Это всё не от нечисти и не от кармы,
Это нами так с богохулой введено.
***
Лес стоял, удивленный щедротами лета.
Ведь недавно он был, словно в старом кино —
Черно-белый, немой, неживой и отпетый
Дребезжащим роялем под белым сукном.
Только дятел-тапёр, да голодные волки
Звук вдыхали в него, еле слышный куплет.
И с журнальных страниц не ползли кривотолки,
Потому что на зимний лес критиков нет.
И никто не искал в нём ни смысла, ни слова,
Ни того, для чего нам тоска бытия.
Просто холодно было и плохо без крова.
Не искал в нём идеи и смысла и я.
А потом кто-то взял карандаш и раскрасил
Еще бледно, листву. Внёс в палитру свирель.
Наследила улыбка. Кто ж был этот классик?
Его имя известно – то просто апрель.
А потом прорезались и новые краски.
Из под маски Пьеро показалось лицо.
И оно было маской, но вскоре все маски
Раскололись, со звоном упав на крыльцо.
И живое предстало – вот губы в малине,
Вот черника зрачков, луг душистых волос.
Только что-то не так в этой новой картине,
Если веки упруги, не пухнут от слёз.
Мне всё кажется – маска одна не упала
И себя выдаёт неподвижностью глаз.
Мне всё кажется – нет ни конца, ни начала
У обманчивых масок с набором гримас.
***
Дороги нет в наш сокровенный мир,
Огромный и единственно не лживый.
И ни один прожорливый вампир
Не высосет его, пока мы живы.
А после смерти – с кровью пополам
Он причастится им – ни каплей больше.
Сей мир – наш самый ценный, нежный хлам,
Который мы храним всю жизнь и дольше.
Он в нас – частица жизни всех людей
Не наверху, но в пятом измерении.
Он в искренности проклятых идей,
Он в святости, прозрении, презрении.
Он недоступен циникам, хлыстам,
Дурному сглазу, гнилым зубкам склоки
И погребён под тяжестью креста,
Чтобы с рождения – быть одиноким.
Мое будущее
Я скоро закончу (дай бог!) институт,
И каждое утро тогда я
В раздутом метро буду ездить не тут,
А там, тонкой свечкой тая.
Года пролетят как из поезда рощи,
Всем друг на друга похожи.
И всё будет глуше, и всё будет проще
Для дряблых души и кожи.
Я буду носить роговые очки,
Портфель и четыре недуга,
А вечером черные есть кабачки,
Убитые злющей супругой.
Забуду кто Блок был, а кто Пастернак,
Стихи назову чертовщиной,
И буду болеть за московский «Спартак» —
Лысеющий глупый мужчина.
Не буду чураться я скучных бесед,
