Я смотрю на звёзды - страница 10

Хочется плакать. Однажды в гостях зашёл разговор о блокаде. Молодые люди высказали предположение, что не надо было держать оборону города, голодать, умирать. Лучше было сдать город, и все остались бы живы. Страшно было слушать. Знаем всю правду о блокаде, о складах продуктов, о сытых и довольных, о каннибализме, о бесчеловечности людей, но перечеркнуть и обесценить уже произошедшее невозможно. Ещё живы дети блокады, и некоторых я знаю. Люди, которые говорили о сдаче города, – не Ленинградцы. Они не гладили в детстве сфинксов по спинке, не бродили по залам Эрмитажа, не мерили ладошками стопы Атлантов на Миллионной улице, не смотрели на город с Исаакия, не катались на роликах вокруг Александрийского столпа. Не кормили уток в Таврическом саду.

«Чукчу спрашивают: «А Вы Толстого читали?»

– «Нет.» «А Чехова?» – «Нет.»

-«Что, и Достоевского не читали?»

– «Нет, не читал. Чукча – не читатель, чукча – писатель.»

Август 1972

Здравствуй, новый дневник, прощай старый… Мне немного жаль тебя, старичок, ты был очень хорошим умным, добрым. Ты выносил всё, что бы я ни написала тебе, ты всё прощал. И погиб ты при очень трагических обстоятельствах. Сегодня мы прилетели с Кавказа, и вот я сижу на балконе нашей Фаты Морганы в Борисовой Гриве и вспоминаю, как всё было.

Мы ездили на Чегет, было здорово: горы, водопады, солнце, всадники-кабардинцы и Чегет. Красивая река, бурная и почти белая. Папа пошёл фотографировать, и я, как всегда, увязалась за ним. Мы стояли над обрывом и любовались рекой и волнами, бушующими между двух огромных скал. Дневник был у меня в руках – я всегда таскала его с собой – в школу в портфеле, на прогулку в сумочке, а иногда просто засовывала за ремень брюк. Вообще он был всегда со мной – это очень удобно: появилась хорошая мысль – записываешь, услышала удачный анекдот, умную шутку – опять записываешь. Вот мы стоим и смотрим, и вдруг папа говорит, что отсюда, наверное, плохо получится и надо немного спуститься, а внизу – обрыв. Папа полез вниз, я за ним. Тут он оступился и чуть не слетел вниз. Я испугалась, потеряла равновесие и выпустила из рук тетрадку в голубой кожаной обложке. Мне было очень жалко её. «Его унесли воды Чегета», – смеялась потом Наталья. Она не признаёт таких сентиментальностей, как дневники и прочее.

Идут мальчишки – наверное, будут звать играть в волейбол. Точно. Придётся дописать завтра. До свидания.

27 августа 1972. Мы выиграли! Ура! Пусть теперь не задаются, глупыши. Они думали, что лучше их, чемпионов, никто играть не умеет! Юрка Колодий отлично гасил, а Петрич больше воображал. Девчонки сказали, что это потому, что он хочет понравиться мне. Дурак и Петрич, дуры и девчонки – у всех одно на уме. Надоело.

28 августа 1972. Были на даче. У папы новый шофёр. Смешной мальчишка. Ему всего восемнадцать. Такой стеснительный, розовенький, но умненький. Когда приехали, я взяла его под свою опеку, пошли на речку купаться. По дороге он мне рассказал, что поступал в Университет в Киеве, провалился, пошёл на курсы шоферов, выучился. Исполнилось восемнадцать – загремел в армию. Невесёлый рассказ, но в армии Коле нравится, да и, в общем-то, и работка у него неплохая – вози командира туда-сюда, всё-таки не боевая готовность. В этот день у меня появился ещё один друг – Николай Шевченко.

30 августа 1972. Сегодня перебирала старые тетради, бумаги, письма и случайно нашла адрес Алёши Азарова. Вот интересно, каким он стал – всё-таки 10-й класс. Помню в Новый год в третьем классе Алёша подарил мне открытку. Мы вместе учились в посёлке Серово Ленинградской области. Он жил с родителями в Лондоне, папа был военным юрисконсультом. В Серово он временно жил у бабушки и ходил в нашу школу. Наши мамы дружили. Их связывал английский язык, одинаковое воспитание, образование и интеллект. От ребят одноклассников Алексей сильно отличался и внешним видом и поведением. Во время урока он мог встать и ходить по классу. В английской школе это разрешалось. Брюки он носил на подтяжках, что вызывало смех у окружающих. На открытке, которую подарил Алёша, была изображена ветка ели с игрушками, бутылка шампанского и два бокала. Изображение запомнилось очень чётко. Наши деревенские мальчишки, не привыкшие к таким поступкам как подарок девочке, отняли открытку и бедный Алёшка, тогда ещё маленький, толстенький темноволосый девятилетний мальчуган бегал за верзилой Галеншиным и в конце концов выхватил открытку. Мне было жалко уже разорванный подарок и я горько плакала. Интересно, помнит ли этот случай Алёша. Скорее всего, что нет. Может быть, написать ему? Но зачем? Что посоветуешь, дружок? Не будет ли это похоже на навязчивость? Ужасно интересно, каким он стал. Пожалуй, напишу.