Майна Деви была старенькая; я спросила: “Сколько лет?” Но она не говорила на английском, всего несколько слов знала. И я ей сказала: “Я выучу хинди только для того, чтобы поговорить с Вами, когда приеду в следующий раз”.
Она ведь знала Елену Ивановну. Урсула-то не знала Елену Ивановну, только Святослава Николаевича Рериха знала.
Майна Деви всегда спрашивала: “Тебе мадам показала? Там, внутри, ты была?” Я говорю: “Нет”. Она так переживала: “Ой, как же она тебя туда ещё не пустила?!” Я ее успокаивала: “Да не надо расстраиваться. Я там буду”.
Просто я знала, что идёт подготовка токов, что нужен какой-то период времени, что если я туда поднимусь, то не из любопытства – посмотреть на чернильницу, на перо, на кристалл, а совершенно для другой цели. Поэтому, естественно, настройка должна была быть.
Потом, когда я работала, Майна Деви всегда старалась рядом быть; безмолвно подходила, как-то ограждала. Обнимет, и чувствуется – от неё такой ток любви идёт!
В день моего отъезда мы пошли с Урсулой на место самадхи. А в первый день, когда я приехала, из-под камня самадхи выбился и расцвёл нарцисс. Урсула говорит: “Ты посмотри, что такое! Он радуется, Николай Константинович. Это – знак тебе”. И 25 декабря, в день отъезда, тоже нарцисс расцвёл.
Потом пошли с Майна Деви попрощаться: “Вот, Зиновья уезжает”.
Она хоть и ожидала, но так расстроилась! Я её обняла, она расплакалась; и мне так жалко было её оставлять, как частичку сердца оставила с ней.
Урсула пошла провожать меня, сначала до магазина, потом уже пошла вниз, далеко вниз, и там встала, как гренадёр, на дороге, решительно останавливала все автобусы: до Кулу доехать. Я ехала в Дхармсалу, в Обитель Далай-ламы, и она мне дала белый хатык: “Там, у изображения Далай-ламы, завяжешь”.
Уже простилась с ней, смотрю – она такая одинокая осталась на дороге, и мне её так ужасно жалко стало, думаю: “Боже мой, никого у неё нет в этом мире!” У каждого из нас есть свои недостатки, свои достоинства. Но мне её ужасно жалко было, когда она осталась одна на дороге.
И потом, когда я приехала в следующий раз, ей и всем подарки привезла. “Один пакет, – говорю, – это для Майна Деви, и быстрей мне к Майна Деви!”
Урсула говорит: “А ты что, не знаешь? Майна Деви ушла…”
Я уехала, и она через полгода ушла. У неё рак печени был, и ясно, что и при мне это уже было, а это же жуткие боли, она страдала; и это удивительно кроткое существо не показывало своих страданий, она молча угасала. Она постоянно смотрела на гору Мории; придёшь, работаешь целый день, посмотришь – она стоит как изваяние, на гору смотрит. Или со мною сядет рядышком, показывает: “Ты не отвлекайся, я тебе не помешаю, ты делай своё дело, я с тобой рядом посижу”.
Мне безумно жалко было, что она ушла – и что я с ней не поговорила, и что с ней никто не говорил. Те, кто приезжали, они, естественно, разговаривали с Урсулой. А что может Урсула сказать о Елене Ивановне, кроме того, что она её почитает, она её любит, она её боготворит. Майна Деви могла сказать больше. Но, к сожалению, я приехала поздно, со своим примитивным языком. Дорджи, конечно, знает немножко английский, но он был ещё юношей в те времена, и он не был так близок Елене Ивановне.
Вопрос был про Урсулу. Она, собственно, не мешала. Она иногда подходила: “Что ты делаешь? Что ты пишешь, скажи!” Отвечу ей на английском.
Я, допустим, пишу там, где мастерская Святослава Николаевича, внизу, или на месте самадхи Николая Константиновича, – а холодно же, зима. Урсула наверху – усадьба-то повыше. Туман, моросит… Я смотрю – маленькая фигурка, как ёжик в тумане, машет: “Зиновья! Быстрей иди сюда, мне руки обжигает!”
