А Погадаев и истопник в это время сидели на радиаторе в подъезде дома напротив, глядя друг на друга, как два злых таракана, и думали, где бы им добыть старенькие тренировочные.
Погадаев думал еще о том, что теперь он стал рецидивистом, а Муромцев размышлял, спаслась ли Машка.
Муромцеву было смешно. Глядя на озябших милиционеров в окно, чувствуя под задом горящие «щечки» радиатора центрального отопления, он радовался теплу и тихо, с сознаньем морального превосходства, мурлыкал как бы про себя:
– У, дур-раки, дер-ревенщина.
Погадаев был настроен иначе, философски. Он придумывал продолжение к пословице «Друг познается в беде». «А баба в изде», – добавлял он уже от себя.
В этот момент истопник слез с радиатора и с чувством собственного достоинства нараспев произнес:
– Е… твою мать…
– Что? – переспросил задумавшийся Погадаев.
– Бочкина-то мы забыли, – сказал истопник ужасным голосом.
– Как? – удивился Погадаев.
Вообще-то у него был хронический словесный понос, но в данном, исключительном, случае он предпочитал говорить односложно.
– Забыл я совсем про Бочкина, – сокрушался истопник. – Спал он, понимаешь, за печкой, с вечера еще спал.
– Так он сгорел? – наконец разродился Погадаев.
– Может и сгорел, – ответил Муромцев. – То есть я хочу сказать: хорошо, если дотла сгорел. А, впрочем, если не дотла, тоже хорошо.
Погадаев не понимал странную логику истопника – ведь погиб человек, однако поверил ему на слово, и, чтобы показать свой ум, сказал:
– Вот дурак-то Бочкин, ей-богу, дурак!
И оба затряслись безумным смешком: простодушный истопник смеялся себе на уме, а Погадаев (с хитрым выражением лица) – за компанию.
В это время выше этажом что-то зашмыгало, захлюпало, и, оставляя на ступеньках грязные следы кривых паучьих ножек, перед ними, с неземным выражением лица, появился выходец с того света, новопреставленный Малофей Бочкин.
Вид его был ужасен. На шее болталась огромных размеров серая крыса, отчего Бочкин стал похож с залитой кровью шеей на Иоанна Крестителя.
Его потрескавшийся рот непрерывно, вперемежку с проклятиями, изрыгал цитаты из Апокалипсиса:
– И возник конь рыжий, и всадник на нем. Одежда его состояла из лохмотьев, от которых исходил нестерпимый запах гари и свежего кала.
«Оборотень!» – подумал Погадаев и, дав задний ход, рванул вниз.
Он наизусть знал досье Бочкина. Там было черным по белому написано: в ноябре 1917 года бесследно канул в воду Соломон Моисеевич Каценельбоген, а из воды вышел русский партиец – Малофей Капитонович Бочкин. Молнией пронеслось все это в голове Погадаева, и каким бы дураком он ни был, а все же сообразил, что Бочкин не мог знать апостола Иоанна Богослова, а тем более – сочиненного им Апокалипсиса.
Муромцев же, не любивший принимать опрометчивых решений, к тому же приметивший на ухе Бочкина свою любимицу, был настроен более атеистично. Он аккуратно отцепил дрожащее от страха серое существо и сунул себе за пазуху.
После этого он еще раз внимательно оглядел Малофея и вынес оправдательный приговор:
– Малофей, ты – жив.
– Спалить хотели старика, – безучастно прошипел Бочкин.
«И возник конь черный и всадник».
– Нет, ты погляди, Погадаев, – крикнул вниз истопник участковому, который опасливо выглядывал из-за пролета, – ты погляди, какой старик-то у нас. Орел, впрямь, орел. Чапаев!
– Издеваетесь, – зарычал Бочкин.
– Да нет, что ты! Да иди ты сюда, идиот, – заорал Погадаеву Муромцев, которому не терпелось заняться крысой.
