– Ко мне, Бруно, фу! Назад, я сказал! – прикрикнул ученый. Пес с обескураженным видом повернул свою морду, словно вопрошая «А как же развлечения, хозяин? Тут бумага, с ней можно поиграться!»
– Все в порядке? – уточнила Хелин у Яна. В это время в комнату вошел слуга, и Гарс, придерживая пса, послал его за молоком. Слуга снова скрылся. Ян перепроверял содержимое сумки.
– Да, экая неловкость! Извините, не желал вас напужать.
– Дорогой Иоанн, ни в коей мере, – вставил консул.
– Не будет ли с моей стороны чрезмерной вольностью справиться, а что у вас в суме? – неожиданно для самой себя выпалила ученая. И тут же себя одернула. Черт, как глупо. Это же вопиющая для девушки самовольность. И это личные границы.
Но художник улыбнулся.
– Я как раз хотел испросить вашего позволения показать. Попустите? – уточнил он у Гарса.
– Да, конечно, конечно, – дал добро путешественник, с любопытством глядя, как Иоанн выкладывает на стол деревянные дощечки, металлические карандаши, штифты и небольшие листы бумаги, одни за другими; чистые или испещренные линиями, складывающимися то в орнаменты, то в бытовые предметы – канделябры, оконные рамы, фрукты, пологи, мантии, туфли, – то в гармоничные фигуры, то в до удивления живые лица. Хелин затаила дыхание.
– Сие есть мои сокровища, – беспечным тоном произнес Ван Эйк, с нежностью проводя аристократичными пальцами по дивно выписанному подсвечнику, объемному и реалистичному, как с фотографии.
– Необыкновенно, – завороженно прошептала девушка, не отрываясь от набросков. У нее аж запершило в горле. Тут были головы ангелов, пятна городских пейзажей, геометрическая витиеватость соборов. Были и готовые миниатюры. Каждый рисунок на секунду погружал в свой мир, но затем другой спешил перехватить внимание. На столе появилось молоко, но путешественница про него забыла, – Вы так пропускаете все чрез себя… – оно само вырвалось, Хелин запнулась, но продолжила, стараясь закончить мысль, – И вы так все чувствуете. Я словно вижу сие наяву. И это чудо.
Вся их группа сгрудилась около стола. Воздух в комнате был почти осязаем. Повинуясь внутреннему чувству, Хелин подняла глаза и столкнулась с забирающимся под кожу взглядом Яна. Художник, вероятно, в силу профессии, не смущаясь, пристально разглядывал ее из-под сложно уложенных алых складок тюрбана. Девушка почувствовала, что против воли начинает заливаться краской.
– Вы правы, фрау ван Асперен, – после паузы произнес Иоанн, и, что-то внутри взвесив, добавил, – Вы, конечно, заметили, что при безграничном всеговении к учителю, я – сознаюсь – инольды пщеваю14 о несколько иной философии. В отличие от него, я… – он отвел взгляд в сторону и, преодолев некий барьер, признал, – я чаю не токмо о донесении чрез картины Слова Божьего.
Он немного отодвинулся назад и задумался, возможно, пытаясь четче сформулировать свою мысль.
– Когда я скромными усилиями помогал с росписью Часослова, то уяснил, что всею душою благоволю явить на рисунке мир аки зреет его око человеческое. Славные деяния дней минувших, но и кийжду частицу нынешнего, – он кашлянул, – Запечатлеть на бумаге яко отражение во зерцале. Со всяческими мельчайшими подробностями и деталями. Раз этот свет онако хитроумно небокован и Господь Бог труждался, не покладая рук, дабы его подобным выткать, – аще ли я не возмощу приложить усилий, дабы расписати его, во славу сих трудов, хотя бы в некую долю приближенным к подобию?
