– На три лета освобождаю тебя от дани! – объявил Миколе, приземистому мужичонке с пегой бородкой, Ярослав. – И даю тебе такожде двунадесять гривен – чтоб отстроился заново, двор свой и хозяйство возродил.
Ошарашенный такой милостью Микола кланялся князю в пояс и слёзно благодарил.
– Что-то добр ты вельми, княже, к сим житьим людишкам. С них жёстче спрашивать надобно. Пускай бы отрабатывал гривны твои, – упрекал после Ярослава Семьюнко. – Или… мне сие дело поручи. Уж я с него стрясу!
– Сказал: дарую гривны! – недовольно прикрикнул на него Ярослав. – И довольно об этом! Всех, конечно, гривнами не задаришь, но Микола… пусть отстраивается.
Семьюнко обиженнно прикусил губу. Не первый год косился он на богатые рольи[104] этого житьего, хотел прибрать их к себе, да всё никак не получалось. А теперь… такой был случай! Но князь вмешался, не дал закабалить сего Миколу, спросил, догадываясь, верно, о замыслах товарища своих детских лет:
– Или у тебя земли мало, что всё на чужое глядишь, друже Семьюнко?
– А с Порфиньиным двором как быть? Она ж топерича сирота.
– А Порфиньин двор и хозяйство, коли родичей более у неё нет, под себя я возьму. Так положено, коли она у меня в хоромах служит. А после, как замуж пойдёт, мужу её и отдам, – сказал Ярослав. – Всё тут просто и ясно. Что мудрить?
Скрыл в душе своё недовольство Семьюнко, через силу улыбнулся в ответ, пожал плечами, отмолвил кратко:
– Твоя воля, князь.
Но с того разговора, с тех слов пробежала между друзьями первая тень.
Избигнев вернулся в Галич уже зимой, когда мало-помалу схлынули мутные воды, закончились проливные дожди, Днестр успокоился в своём каменном ложе, покрывшись тонкой корочкой льда, а в воздухе закружились в причудливом плясе снежинки. Белым покрывалом укутались холмы, лёд сковал ушедшую в своё обычное русло Лукву, засыпало снегом густой кустарник, росший по балкам и буеракам.
Галичане отстроили заново мост, возвращались к обычной повседневной жизни, возводили хаты, амбары, бретьяницы[105] на месте разрушенных наводнением. Жизнь после ненастья потекла прежним порядком. Шумел торг, струились дымки над мастерскими ремественников, важно разъезжали по улицам боярские возки.
Горячо расцеловав в щёки улыбающуюся Ингреду и маленького сына, Избигнев тотчас вновь взмыл на коня и понёсся к княжескому терему. Вести он имел важные и срочные.
…Опять сидели они вдвоём в покое на верхнем жиле. По соседству, в смежной каморе, где располагалась библиотека, корпел над книгами инок Тимофей.
– Не бойся. Тимофей там. Этот не разболтает. Свой, – рассмеялся Ярослав, когда Избигнев глазами молча указал ему в сторону сидящего на кленовом стульчике за приоткрытой дверью монаха. – Ну, рассказывай давай, друже, что сведал у угров.
«Бывают сведения, о которых не следует знать никому лишнему, будь то даже лучший друг», – подумал Ивачич, но смолчал. Воистину, Тимофей умеет держать язык за зубами.
– Ну, так, – начал он. – Первое, и главное – вдовая королева и палатин[106] вельми рады предложенью твоему. Второе. Архиепископ Лука – тот супротив брака короля с княжной. Мол, не латинянка Евфросиния. И третье. Заправляет всеми делами в Угрии королева Фружина. По сути, она страною сею правит. Но Иштван – вельми капризный юнец. С матерью почасту спорит, дерзит. Бешеный нрав у королька. Думаю, подрастёт, оперится, опыта немного наберётся и перестанет материной юбкой прикрываться. Вот тогда бог весть что там у них случиться может.
