Князь спустился по крутой винтовой лестнице во двор крепости и поспешил укрыться у себя в покоях. Не по сердцу было это непомерное славословие. Подумалось вдруг, что поспешил он, что надо было обождать, потерпеть с дочерью. Настя – да, да, он её любит, он восхищён, очарован её неземной красой! Но при чём тут Фрося?!
Метался Ярослав из угла в угол палаты, скрипели под ногами половицы, никак не мог он обрести покой.
Впереди ждали его события, во многом изменившие судьбу Галицкой земли.
Рослый черноволосый человек лет сорока пяти в долгой испачканной грязью и порванной в нескольких местах тунике[111] ромейского покроя, как только привели его к Ярославу стражи, довольно-таки самоуверенно уселся на лавку напротив князя и громким голосом, чудно мешая греческие и русские слова, объявил:
– Я Андроник Комнин, себастократор[112]! Я твой двоюродный брат, архонт[113]! Пришёл к тебе в надежде отыскать спасение! Базилевс Мануил преследует меня незаслуженным гневом! Двунадесять лет я провёл в темнице, и вот… – Он размашисто развёл своими сильными, жилистыми руками. – Мне удалось наконец бежать!
Что-то знакомое сквозило в чертах этого человека, Ярославу даже почудилось вдруг, что перед ним не кто иной, как Берладник, только почему-то потемневший лицом и волосами. Разве цвет глаз – чёрных, как южная ночь, немного успокоил недоумевающего галицкого князя.
Меж тем неизвестный широко, во весь рот, улыбнулся, обнажив ряд крепких белых зубов.
– Понимаю твою насторожённость, равно как и твоё недоверие, архонт. Покажу тебе этот предмет. – Он снял с шеи и положил перед Ярославом оберег с родовым знаком Рюриковичей – соколом-балабаном.
– Этот амулет моя мать, Ирина, сестра твоего покойного отца, когда-то давно повесила мне на шею. Он хранил меня от многих бед. Да, архонт. Верь мне. Мы – родственники.
Ярослав усмехнулся, хитро прищурился, неожиданно спросил:
– А ты не боишься, что я позову стражу, велю заковать тебя в цепи и выдам базилевсу Мануилу?! Или просто прикажу казнить! Мало ли какой оборванец выдаёт себя за царского родственника?!
– Нет, я не боюсь! Даже если бы я оказался самозванцем, ты не отдашь меня Мануилу! Тебе это невыгодно, архонт. Насколько мне известно, ты порвал багряный хрисовул[114] базилевса и расторг союз Мануила с твоим покойным отцом. И ты поддерживаешь мадьяр в начавшейся недавно войне с Ромеей.
Андроник внезапно громко рассмеялся. Один из стоявших у него за спиной стражей тупым концом копья возмущённо ударил его в плечо.
Грек обернулся, соскалил недовольную рожу, прошипел что-то обидное и злое на своём языке, а затем снова обратился к Ярославу:
– Крепкая у тебя стража, архонт. Но тебе не следует меня опасаться. Я твой друг. Да, сегодня я нищ, наг, одет в лохмотья, я ищу у тебя в доме приюта, но завтра я снова могу стать сиятельным принцем, и тогда… Обещаю, что не забуду того, кто протянул мне руку помощи в час беды!
Самоуверенность пришельца коробила Ярослава, он едва сдержался, чтобы не приказать стражам отвести Андроника, действительного или мнимого, в поруб и посадить на хлеб и воду. Остановила его мысль, что, по сути, этот ромей говорит правду. И не всё ли равно, кто он, самозванец или принц? Главное, он, Ярослав, мог бы использовать его в своих целях.
Когда-то князь Владимир Мономах принял у себя самозваного сына императора Романа Диогена и даже выдал за него свою дочь Марицу. Наверное, сверстный умом Мономах знал или догадывался, что перед ним отнюдь не царевич, но, враждуя с тогдашним базилевсом Алексеем, дедом нынешнего Мануила (и Андроника, кстати, тоже), постарался насолить своему врагу. Вот и ему, Ярославу, выпадает случай вмешаться в дела империи.
