Когда приходила она к нему в покой каждую ночь, забывал он обо всём на свете, мир сужался для него, дела державные уходили куда-то в сторону, казались неважными, второстепенными, мелкими, он не вспоминал о них, погружаясь в серую бездну прекрасных очей, зарываясь лицом в шелковистые волосы, вдыхая аромат её благовоний, чувствуя рядом её тёплое, исполненное любви тело. Кроме этого, не было для него ничего. И в этом нескончаемом наслаждении, в любви, в уходе от дел и крылась его главная жестокая ошибка. Он поймёт после, что, перестав заботиться о земле своей, о Червонной Руси, забыв о том, что наступило для неё сейчас «время сберегать», погубил он и свою любовь, и жизнь свою, и многих других людей исковеркал. Но то будет позже. Сейчас же он предавался ласкам ненасытной до плотских утех молодицы и ждал от неё ребёнка. Остальное отошло в сторону, не замечал Ярослав хмурых взглядов друга детских лет Семьюнки, не видел лукавых перемигиваний Коснятина с Зеремеем Глебовичем, не смотрел в полные немого бешенства глаза Ольги.
А надо было ему всё это видеть, всё примечать. Беда наваливалась, надвигалась, как туча чёрная на небосклон, и недалёк был день, когда окажется он один посреди бушующей стихии страстей, посреди бури, унять которую сможет лишь ценой тяжких утрат.
Узенькая голубая ленточка Быстшицы блестела меж холмами. Громко журчала вода в ручье, пенистым потоком, разбиваясь о камни, бежала к реке, проваливалась в глубокий овраг, растекалась вширь у самого впадения. Здесь вода была прозрачная, чистая, каждую песчинку на дне было видать. Осторожно, ковшиками зачерпывали жители Люблина водицу сию из ручья, несли в вёдрах на коромыслах до дому. Вода ключевая, по старинным поверьям, была целебной, дарила здоровье и долголетие.
Старый боярин Лях вздыхал, качал седой головой. Ветер ворошил густые взъерошенные волосы. Жить бы да жить, радоваться тёплому осеннему солнышку, греть на крыльце старые кости, пить водицу молодильную, так нет ведь – мысли недобрые будоражили ум боярина. Вроде неплохо устроился он в Люблине, сёла имел в округе, пашни обширные, а тянуло домой, в Галич. Там, возле стола златокованого, видел он себя, там, считал, было его место.
После гибели супруги Млавы Лях так и не женился, жил бобылём. Когда помоложе был, так водил к себе гулевых девок, предавался с ними сладкому греху. Теперь куда уж – сыны выросли. Старшему, Володиславу, шестнадцать годков стукнуло, двое молодших – Яволод и Ярополк, тоже не чада малые, вытянулись вверх, что дерева стройные, уже и отца выше будут.
О детях своих и думал Лях тяжкую думу. Часами сиживал на берегу ручья, глядел в воду, видел своё отражение – морщинистого старика с нечёсаной долгой бородой и тусклым, угасающим взором.
Посылал в Галич тайно Лях своих верных людей, велел проведать, как живёт, чем дышит Русь Червонная. Всё сомневался он, всё не решался створить то, что давно напрашивалось. Разговор серьёзный с сынами назревал, но неведомо, завёл ли бы его старый боярин, кабы давеча невзначай не услыхал он, как Володислав с Яволодом баили меж собой в горнице.
Тонким, звонким голосом первенец Млавин разъяснял молодшему:
– Давно слухи такие ходят. Матушка-то наша, боярыня Млава, полюбовницей была князя Владимирки. И сказывают, будто уже когда она мною тяжела была, отдал её князь замуж за отца твоего. Выходит, я княжич. За то, верно, и преследует семью нашу галицкий Ярослав. Ведает, кто я есмь на самом-то деле.
