А посему мне остается только опереться на Ваше всегда проверяющее доверие и вымолвить – месяц-другой-третий не хватайтесь меня, но сохраните числящиеся за мной крохи кое-какого-нибудь содержания, чтобы вовсе не остудить мою потерявшую свойство краснеть кровь. К этому взываю, обозревая перекушенный почти надвое ранее считавшийся почти новым зонт и чемоданчик, полный лежалых строк. К тому принуждают меня все эти обстоятельства, о которых, возможно, выше и ниже.
Бессменно и бессрочно шлифовал я долгие слипшиеся в годы месяцы под Вашей чуткой пятой строки наших газетных бузотеров, правя их вкривь и вкось разлетающиеся в убожестве падежи. Но настала к несчастью пора выйти и мне на тропку вечной стези и заделаться жертвой необоримых обязательств перед самим, сбросив на случайно встреченный алтарь жалкие одежки дождевого книжно-газетного червя.
Лишь одно или два слова метнуть в угольные глаза, лишь выпрямить искривленную похабной ухмылкой выпрыгнувшую несусветную ложь, и все. И уйду, спокойный, в собственную тень.
Тогда вдруг, помню, завыл протяжно где-то пес, устало нагоняя жуть. Да, я припал к скамье и зябко передергивал старыми подошвами, стараясь вдруг не наступить на пальцы жемчужно-бирюзовых листьев, планирующих нежными дирижерскими взмахами с верхних кленов. Мысли мои бродили между полузабытых могильных холмиков по муравьиной тропе одинокими сухими коконами, гонимыми случайным ветром, безцельно и бессвязно, с трудом цепляясь одна за хвост другой, лишь бы не походить на шуршащий хаос.
И тут услышал я, как земля скрипуче и невнятно протявкала мне:
– Чего засижываться? Сразу б и туда, вниз, в подземные кладовые. А то смердим и смердим. С природы не убудет. Камни не шелохнутся, трава не скрипнет, листья лягут опять в рядок. И всего недосчитается здешний круг двух-трех осин-берез, спиленных в промозглый день. Что, нет?
Земля умолкла, я поднял голову и увидел, что опять ошибся. Я был уже не одинок. Неизвестный присел прямиком на соседний, затянутый переплетом многолетних разнородных трав холмик напротив и нагло разглядывал окружающую меня ничейную тишину. Это был именно он, противоречивого вида пухлый горбун, почти уродец с застывшим в полуулыбке перекошенным во все стороны несоразмерно крупным лицом. Отчаянно дорогой, судя по крою и материалу, костюмчик сел на его тело криво и косо, нелепые пуговицы казались застегнуты невпопад через раз, штанины и ботинки, проблескивающие кое-где глянцем новой кожи, впитали глину и грязь, а галстук сорванной удавкой болтался сбоку.
– Давай, товарищ, не молчи. Здесь не положено. Рассказывай давай, по-порядку, – ухмыльнувшись, выдавил неожиданный собеседник и, вдруг, растопырив ручонки, азартно сполз, изображая расшалившегося дитятю на ледяной горке, по мокрой глине ничем, кроме скрещенных посеревших палочек, не отмеченной могилы.
– О чем это? – не успев придумать, изумился я.
– Э, да о чем хочешь! Мне на все наплевать, что ты тут набрешешь. По тебе видно наскозь, никуда ты ни к черту не годишься, женщин толком не любишь, вином не упиваешься вдрызг. Повитуху, и ту в свое время испугал, поди. Временная фабрика по переводу одних газов в другие. Плети что-нибудь. Не могу тут, на этом пустом месте молчать в одиночку.
Я с трудом взял себя в свои дрожащие руки и отвернулся от неприятного дергающегося соседа и от его блестевших черным шелком холодных неподвижных глаз.
