Влюблённостей и мелких драм.
И всё же этой продавщицей,
Далёкой от каких-то книг,
Неграмотной, веселолицей,
Нечаянно пленённый вмиг.
И внемлющий, больной и хилый,
Любви, склонившейся над ним,
Над всей матрацною могилой, -
Он до конца невыносим!
Иронией, такой суровой
И становившейся всё злей,
И смехом, рушившим основы
И настигавшем королей.
И вы стихи его сожжёте,
Да только песенке одной
И за работой подпоёте,
И, воспалённые войной.
– И ты, палач, постой, помешкай!
Тебе напева стало жаль,
И огорошен ты усмешкой,
Промчавшейся через печаль.
Средь белых мраморов Каррары,
Всей мощью скал заворожён
И ясно ощущая чары,
Как будто годы прожил он.
Спал у костра до зорьки ранней
И думал, заключив расчёт,
Какие сонмы изваяний
Из каждой глыбы извлечёт.
И древних превзойдёт при этом,
И равных не было и нет!
Померкнут Фидий с Поликлетом
Под крыльями его побед…
А вечность, пьяная менада,
С улыбкой сонною стоит,
Любуясь гроздью винограда,
У входа общего в Аид.
И голоса кастратов и сопрано,
Серебряная времени мембрана
И блеск, и мгла картонных Пропилей
В рукоплесканьях пап и королей.
Однако же, как сочинял он прытко!
Любой сюжет нейдёт из головы…
И то была последняя попытка
Осилить словом музыку…Увы!
Вот эти гениальные либретто
Она накрыла, поглотив волной,
Всем золотом ликующего света,
Пришедшего из области иной.
Ну, вот и всё… Покинутой Дидоны
Ахматовой препоручил он стоны.
Столетий лавры неразлучны с ним
И – Метастазио, ужасный псевдоним.
«А вот и эта лестница в Duomo…»
А вот и эта лестница в Duomo[8]!
На поворотах вглядываясь в даль,
Открывшуюся с каждого подъёма
По ней с одышкой тучный шёл Стендаль.
Теперь уже нельзя подняться выше,
И, как цвета сцепившихся эпох, -
Багровые и розовые крыши
И тёмных толп рассыпанный горох.
Приносит ветер отголоски арий,
Витает ангел в каменном раю,
И умилённый вспомнил карбонарий
Свою любовь и молодость свою.
И где-то там, куда и не доскачем
Из этих лет и сладостных широт,
Снега России с гиканьем казачьим
И всей Великой Армии исход.
Молчу, стою и ничего не стою
Пред этой розоватой белизной,
Где сочеталась святость с красотою
И легче пуха камень стал резной.
Как нас возносит над житейской бездной
Его безмолвный ангельский язык!
А ведь народ не столь безгрешен местный
И заповедям следовать отвык.
Но, кажется, его простят без спора,
Да и себя он оправдает сам
Всем кружевом Миланского собора,
Протянутого нежным небесам.
Последний выдох стеклодува
Течёт, стихая и журча,
И вышла птица остроклюва,
И остывает, горяча.
Чуть золотится зыбь сквозная,
А в лёгких боль минут и лет.
Чем кончить речь ещё не зная,
Так дышит и творит поэт.
Песка и пламени избыток,
Отпрянув, удержал цвета,
И просиял хрустальный слиток,
Овеществлённая мечта.
I
В этом городе странном
Хороша теснота,
В ней страстям и романам
Всё ж найдутся места.
Из таинственных щелей
Выбегал карнавал
Этих масок, веселий
С говорком зазывал.
Эту стать и осанку,
Синевой осиян,
Эту венецианку
Возлюбил Тициан.
В этой каменной кладке
Семена и пыльца,
Воздух едкий и сладкий,
Пронизавший сердца.
II
Вот эти бронзовые кони
И лев, раскинувший крыла!
Здесь в споре Гоцци и Гольдони
Не вся ли жизнь твоя прошла!
Театром был любой проулок,
И пересказанный Восток,
От голосов актёрских гулок.
Был от кофейни недалёк.
Водой объятая всецело
Земля упорна, как металл,
В ней дерево окаменело,
И песнопеньем камень стал.
«Как память о случайной встрече…»
Как память о случайной встрече
С годами превратилась вдруг
