В поселке тутошнем, поодаль.
Поднимешь из сырой земли,
Раздвинув в пахотное время
Самой Истории комли,
Её проржавленное стремя.
Идём по длинной улице, бывало,
И на развилке дунет и влетит
Сквозь пустоту, где пелась «Калевала»,
Варяжский ветер в праславянский быт.
Попутчик мой, хлебнувший здешней браги,
Бубнит своё, и песня весела.
Ржавеет сельхозтехника в овраге,
Мы вышли на околицу села.
А дальше лес, и дряхлый, и дремучий.
Проходит с облаками наравне
Светящаяся туча, и за тучей
Перун и Один борются в огне.
Раскопки в Старой Ладоги. Скелеты,
В серебряных браслетах костяки,
Клинки и копья, кости и монеты —
У синей Свири и Сестры-реки.
Варяжское чело венчает прядка,
Чернеет руны ржавая строка…
Пришли туда, где не было порядка,
А ведь не будет и спустя века.
Не лучше ли пойти на Рейн, на Вислу,
Ворваться в Рим, Сицилии достичь?
Но как же не ответить Гостомыслу
Не услыхать отчаяния клич!
Да, не Париж, не Лондон, – костяника,
Грибная сырость, бабий вой навзрыд.
Таинственная эта Гардарика,
Не скоро ей стать Русью предстоит.
«И Гостомысла, и Вадима…»
И Гостомысла, и Вадима
Непостижимая страна
Ещё темна и нелюдима,
Порядка вовсе лишена.
Плеснёт налим из-под коряги,
Тоскует выпь, ревёт медведь,
И эти пришлые варяги
За всем не могут углядеть.
И ненавистен их порядок,
Суровый Ordnung привозной
Тяжел, невыносимо гадок,
И тянет к сутеми лесной.
– Придите, греки, осчастливьте
Святым крещеньем и постом,
И образками из финифти,
И храмом в блеске золотом!
Но там, где глохнут, изнывая,
Благочестивые слова,
Живуча нежить полевая,
В лесу кикимора жива.
И под рукою святотатца
Обрушились колокола,
А с той русалкой не расстаться,
И сердцу ведьмочка мила.
«Язвительна и заковыриста…»
Язвительна и заковыриста,
Чистосердечна и тепла…
А, может быть, ей лет четыреста,
Она русалочкой была.
Вновь, не единожды воспетую,
Из бездны вод её зови,
Где, вовсе возраста не ведая,
Вся молодеет в миг любви!
Глядишь в лицо такое юное
И знаешь: море глубоко,
И слышишь пенье златострунное,
Пленённый гуслями Садко.
Былые вихри
С годами стихли.
Дерзаний дали
Золою стали.
Но строги храмы,
Гласят, упрямы,
О Китоврасе
И смертном часе.
И дух полыни
Живуч доныне,
И тронут розан
Сырым морозом…
Лик на убрусе
Над грустью Руси.
Вот на урок спешишь, бывало,
И всюду, лишь в окошко глянь,
Цветёт в глуши полуподвала
На подоконниках герань.
Она из мест, где лев и серна
Вписались в золотую вязь,
Через Германию, наверно,
До Петербурга добралась.
Давно уж этот быт охаян,
И всё же там и посейчас
Живёт любимица окраин,
И верен ей служилый класс.
Всё дарит кроткую отраду
Неробким людям ремесла
И с перерывом на блокаду
Столетия перенесла.
Я нынче бытоописатель,
Романтик отдаленных дней,
И стал мне стойкий обыватель
Корсаров красочных милей.
И снятся мне полуподвалы,
И, чуткий школьник, вижу я,
Как оживляет цветень алый
Скупую повесть бытия.
К той надписи – поблизости
Надгробья безымянного,
Уже успевшей выцвести,
Всё возвращаюсь заново.
Там целый мир вмещается,
Хотя давно уж нет его:
«Могила посещается»,
И ведь довольно этого.
Душа твоя всё сокровеннее,
Но и в действительности новой,
Как родины прикосновение,
Мне воздух твой сырой, суровый.
Своей голодной непреклонностью
Моё рожденье отстоял ты
И ледовитой сребролонностью
Своих врагов зачаровал ты.
Обвеял зорями туманными,
Когда вслепую, одичало
Москва с мешками, с чемоданами
Толпою от себя бежала.
Отец, ты был к Востоку не готов,
