Сгинули в круговороте пыли,
В лагерной рассеялись пыли.
Это вы меня склоняли к риску,
Заставляли беглецу помочь,
Обязали передать записку,
Из вагона кинутую в ночь.
Лукреций был породы строгой, вятской,
Славянской, угро-финской; вырос он
На почве столь болотистой и вязкой,
И в городке лесном со всех сторон.
И дебрей шум, и холод ледостава
В его письме явили торжество,
И здесь основа северного нрава,
Учёная замедленность его.
Как вдруг степенность оборвалась разом,
Пытливость тесной кончилась тюрьмой.
Была страшна утрата веры в разум,
Как безысходность лагерной зимой.
Но даже в пору, полную унынья,
Слова его, могучи и чисты,
Несли Сиянья Северного клинья
Цветной огонь и трепет высоты.
Где он, этот Юго-Запад на границе с мамалыгой,
Край куркульски-хлебородный меж лиманом и Днепром?
На повозке балагулы целый день по степи двигай,
Встретит розами Одесса и кефали серебром!
Прогуляешься, привыкнешь к детским скрипкам и фаготам,
К непристойным анекдотам… Вот естественный цветник
И поэзии, и прозы, ненавистных патриотам.
На торгующем Привозе он из музыки возник.
Всё же долговечны в слове всколыхнувшиеся шторы,
Эти зданья и свиданья с нетерпеньем молодым,
Эти хоры, свитки Торы и налётчики, и воры,
Эти рынки и погромы, превратившиеся в дым.
Треугольники писем суровых
И безмужние годы, когда
Приходилось пахать на коровах,
И неженская ноша труда;
Победительно вскинутый овощ,
Эти займы, поборы и план,
Этот космос и братская помощь
Населенью неведомых стран;
Всё ты вынесла, через ухабы
В пустоту пронесла на руках,
Ведь тогда ещё были не слабы
Деревенские русские бабы,
Председательши в тёмных платках.
Знаком я с разновидностями дыма.
С прозрачно-сизым, взмывшим над костром
И впавшим в синеву неуловимо,
С необходимым в странствии былом.
Вот над деревней миротворно-белый
От легких дров березовых дымок
И – желтоватый осенью горелой,
Что груду листьев бережно облёк.
И помню горькой осенённый датой,
От писем отсыревших – голубой,
И вижу, вижу чёрный и косматый
Над крематорной реющий трубой.
«Соседи по-житейски были правы…»
Соседи по-житейски были правы,
Перемогаться предстояло им.
У тех, что шли в предчувствии расправы,
Просили вещи, нужные живым.
Ведь не нужны ни шапка и ни шуба
Плетущимся в унынии таком.
То чемодан выхватывали грубо,
То провожали со своим мешком.
Хватали простыни и полотенца,
Корытца и, рассудку вопреки,
Случалось, забирали и младенца.
Теперь младенцы эти – старики.
По местности гористой и унылой
Несется диалектики вода,
А это ведь материальной силой
Становится идея, как всегда.
Вот Граник по завету Исократа
Фаланга с боем переходит вброд,
И тезисом, начертанным когда-то,
Вождь побеждает, и толпа орёт.
Провозят Невским трупы на салазках,
Всё жутче голод и не счесть утрат,
И вот уж младогегельянцы в касках
Берут и защищают Сталинград.
«Седой акын, что воплем сиплым…»
Седой акын, что воплем сиплым
Потряс насельников Кремля,
Острижен и обрызган «Шипром»,
И бредит, струны шевеля.
Своим лицом радушно-сизым
И рифмой радуя владык,
Наркома сравнивать с Чингизом
И Солнцем звать вождя привык.
Теперь, на склоне лет, и жить бы,
Имея орден на груди!
Какие новые женитьбы,
Стада какие впереди!
Везде ковры по коридорам
В родной гостинице «Москва».
Весна пришла с Голодомором,
Созрела попусту трава.
Виденья степи мчатся мимо…
Какая мягкая кровать!
И если что непостижимо, -
Лишь запрещенье кочевать.
Антоновщина. Степь Тамбова.
