«Себя в ту пору изводя и пряча…»
Себя в ту пору изводя и пряча,
Считая прегрешения свои,
Я жил тогда на запустевшей даче
Без будущего, дома и семьи.
Там ел и пил я из чужой посуды,
Заглядывал в хозяйский телескоп
И, пыльных книг перебирая груды,
Испытывал от призраков озноб.
Кого я ждал, ко мне не приезжала,
И навещали те, кого не звал,
И мошкара заблудшая жужжала,
Порхала моль и время шло в отвал.
Так жил я, предстоящего не зная.
Пожалуй, мог бы спиться. Но, строга,
Стояла в изголовье запасная
Сосновая Тарковского нога.
И я прошёл через его Солярис,
Чтоб яркие и тусклые года
Его улыбкой щедрой озарялись,
И вот я вышел в это никуда.
Но долго в утлой памяти детали
Держались, переменам вопреки,
И рукописей выцветших летали
И рассыпались в воздухе листки.
«И знаю я, как входят в номер…»
И знаю я, как входят в номер,
Где в самом деле кто-то помер.
Берут записку со стола
И ужасаются, читая,
А за окном, светлым-светла,
Летает осень золотая.
Потом покойника везут
В больницу, где работал Чехов,
И в свой торопятся приют,
И водку пьют, чуть-чуть отъехав.
И станет издали видней,
Мелькая в осенях и зимах,
Тот, кто бежал от этих дней,
От этих лет неумолимых.
«Уйти от дел, от вечных книжек…»
Уйти от дел, от вечных книжек!
Нет, утром встать ещё не лень…
Вбежать с одышкою на лыжах
В один великолепный день!
Сквозь белый лес по чьим-то вехам
В густом снегу промчаться вмиг,
Простившись с карканьем и смехом
Кикимор наглых и шишиг.
Помедлить на холме высоком,
Перелететь равнины рек
И обнаружить ненароком
Другой народ и новый век.
Припомню, погружаясь в глуби
Эпох разгульных напоказ,
Что наблюдал я в этом клубе
Любимцев времени не раз.
Гуляли в ресторанном зале,
Мёд обожанья пили всласть,
Болтали, ели, твёрдо знали:
Крепка и неусыпна власть.
Но, став обыденностью серой,
Так быстро поглотила тьма
Их премии и адюльтеры,
И кинофильмы, и тома.
И, выходя на берег Леты,
Ещё от клуба невдали,
Они сжигали партбилеты,
Под стрёкот кинокамер жгли.
Так были песни молодости милы!
Бренчали струны, но река быстра,
И выросли такие воротилы
Из тех, что запевали у костра.
В том воздухе и лживом, и весёлом
Неудержимо таял кислород.
И думал: «Не расстанусь с комсомолом!»
Тот, кто другие песни запоёт!
От денег помрачение в рассудке,
Пиры и переделы, а потом
Инсульт в объятьях тайской проститутки
И ангел беломраморный с крестом.
«Погост за рожью и бурьяном…»
Погост за рожью и бурьяном.
Пустынна улица села
И ненавистью к горожанам
В истоме тусклой изошла.
Откуда злоба – сам подумай!
Но смотрит на тебя родня
С усмешкой едкой и угрюмой,
И трудно выжить больше дня.
Тут за убийство дом сжигают
И убивают за поджог,
И на чужих собаки лают,
Покуда свой не изнемог.
«Иконы, с петухами полотенца…»
Иконы, с петухами полотенца,
А ночью духота и непокой,
Бессонница мальчишки-отщепенца -
Он здесь в плену, приезжий, городской.
И всё же этот мир, уж уходящий,
Куда проститься приезжала мать,
Оставшийся за облаком и чащей, -
Я смог в самом прощании застать.
Всё воскрешу, воздвигну понемногу,
И в эти строки, в книгу, вот сюда
Закатом обагрённую дорогу
Сквозь годы проведу и города.
«Роднёй не брезгую простою…»
Роднёй не брезгую простою,
И кажется на склоне дней,
Что, может быть, её не стою.
Она становится родней.
А в ней – умелец и добытчик,
И бесприютный пассажир
Промёрзших поздних электричек,
И волжских грузчиков кумир.
Хозяин, говоривший сухо
И осадивший пришлеца,
И эта дряхлая старуха,
Перекрестившая с крыльца.
