вороны:
«Ходит без трусиков, недотрога, а в прошлом годе с Мишкой Разгуляевым в бане прятались. Мылись они там? Не видела, но три часа че делать в нетопленной бане? Да, и Сенька хорош. Я же не курица, летаю. От Василисы, лоточницы, на зорьке шел, камнем по привычке в меня бросил, до сих пор хромаю. Вот, клюну их в мягкое место, будут знать.
В соседней деревне старики только остались, человек восемь. А в нашей милуются, изменяют, ишо есть драйв».
верблюда:
«Клавка – вертихвостка.… В крестьян плевать? Они давно оплеваны, некоторые, как и я, с горбами: поработай-ка на хферме или в поле. Субъекты выбираю сам. Например, Мотова. Как же, водку он производит, пшеничную, из ключевой воды?! Точнее, из гнилых отходов и воды из пруда, куда только я не мочился.
А Кудаков? Овощи – скороспелки выращивает, от них животы пучит еще за столом. Не лучше продукция у Мутилова. Прокиснет молоко, он делает из него кефир, в крайнем случае, выбивает масло. Поносят все, опробовавшие их. Делец Узколицев смекнул и стал делать деньги на биоклозетах, которые устанавливает в местах массовых гуляний, му – ни – ци – па – ли – тет, слово-то какое, каждая буква стреляет, не делает этого. А знаете, где он их потом моет? В том самом мотовском пруду. Рожу наел, не плюнуть в нее – тяжкий грех.
Сеньку обмарал по-свойски, для прикола – похож он на меня в профиль.
Изергиль Ивановны:
«Клавка с Сенькой давно снюхались, дебилы, а туда же – в любовь. Один на скотном дворе, другая, вообще, никто. Отец фермер. Как вспомню его голос – «Изергилюшка!», противно становится. Хотел бросить свою росомаху, но у меня был муж, хромой, на тракторе ногу переехали. Осталась культяпка, сам давно в гробу.
Из окна все видно, но никого нет: с утра за хлебом сходят и – к окнам. Умирает деревня. Хоть Сенька с Клавкой балагурят, а ей нет и шешнадцати, хотя что, она сама с четырнадцати начала: кавказ все же. Любопытно, так звали и мужа – Кавказ Ибрагимович. Об их акценте не стоит и вспоминать. Она и сейчас плохо говорит, да, не с кем. Если с Сенькой – молод для нее, с отцом Клавки – недалеко ушел от своего верблюда. Есть один – Ерема Ильич, но фамилия не очень звучная: Калов. Не лучше и у нее – Какова, а вместе что будет …, о, аллах! А на сеновал хочется.»
Степь. Глухая деревня, вытянутая по Узеню на три километра. А в начале прошлого века, может быть, даже пораньше, здесь жили двадцать тысяч человек.
Осталась одна улица. Словно огромный рот с выпавшими зубами прижался к реке, чтобы напиться: край-то полупустынный, засуха – через год.
А в эту весну случилось невероятное. Паводок залил даже сухую балку, вышел из берегов Узень и постучался в дверь к тем, кто построил дом у самой реки. Это пол-беды. На левом пологом берегу больница стояла, чуть поодаль – жилые дома, свиноферма и птичник. Правые к левым через плотину ходили.
Не удержали паводковую воду валы на косогорах, и она снесла плотину.
К большому паводку, конечно, готовились, запасли продовольствие, определили места возможного переселения. Но и опростоволосились, во многом надеясь на плотину.
Так думала Маркеловна, разнося сельчанам почту. Как ей на левый берег попасть? Там больные, одинокие старики, и все ждут весточки. Одна надежда – Пахомыч. Рыбак, у него моторка.
Торпедами, не надо подгонять, неслись по реке свиньи, спокойно, не спеша, плыли гуси, течение сносило их за крайние дома, и там образовался птичий базар. Значит, вода подошла к свинарникам и птичнику со всех сторон, и образовался остров.
