Чуть выпить нечего, так сразу к Столыпину: «Сволочь ты, – дескать, – и тьфу тебе в физиономию».
Столыпин, конечно, тут же психанет и кричит: «Повесить негодяя!»
Потом он, конечно, хватился, понял, что его дурят. Хотел без водки вешать, ан не тут-то было. Он раз без водки повесил, два, а на третий его самого прикончили. Наш народ никаких шуток с водкой не потерпит.
Не веришь? Вот попробуй на глазах у всей очереди разбить бутылку водки. Двух минут не проживешь. Одно мокрое место останется. А народ землю соберет, водку отожмет и по назначению её использует.
Пушкина отлично помню. Хороший был мужик, но рассеянный. Выпить захочет, а кружки нет. Ходит за нянькой: «Нянь, где кружка? Нянь, где кружка?»
Хорошо нянька потом сообразила, кружку цепочкой к бачку прикрутила, а то бы он так и ходил вокруг, как кот ученый. Духарной был мужик. Как выпьет, так дурковать начинает. Кому щелобан даст, кому саечку, а кому и пендаля отвесит. Свои-то не обижались. А он как-то раздухарился с шампанского, хлоп одному по лбу, а тот Дантес оказался. Ну, и дохлопался.
А в то время дворяне чуть что – сразу на дуэли драться. Напьются шипучего и давай перчатки в лицо бросать. Ежели попал – считай дуэль.
Помню, два офицера стрелялись. Один стрелял, стрелял, никак попасть не мог, а второй – вообще не пришел. Только записку прислал: «Задерживаюсь, начинайте без меня».
Суворова я уважал. Крепкий был мужичок. Солдата знал вдоль и поперек, а особенно изнутри, со стороны выпивки и закуски. Шли мы, значит, как сейчас помню, через Альпы. Париж надо было брать на той стороне. А сил никаких. И тут наш Суворов встаёт и кричит: «Орлы! Будённовцы! Сейчас пять часов. На той стороне Альп, в Париже, магазин работает до семи. Кто не успел – тот опоздал!».
Слушай, как все рванули! Без пяти минут семь взяли магазин вместе с Парижем.
И Петра Первого неплохо знал. Высокий был, как Киркоров, только пел похуже, а женился получше. У него жена была Екатерина Первая. Она как выпьет, так начинает ему:
– Ты у меня Пётр Первый.
А он ей тоже поддамши: «Нет, это ты у меня Екатерина Первая».
И вот так сидят и долдонят: «Ты первый, нет, ты первая». До драки дело доходило.
Однажды Меншиков не выдержал, говорит Петру:
– Какой же ты у неё первый, если я был 37-й?
И только когда царь Пётр чуть ему башку не оторвал, до него, дурака, дошло, что она у Петра, как царица, первая была.
А вот Екатерина Вторая хоть и была второй, но пила почище первой.
Ну, до чего ж мужиков любила, особенно по пьянке!
Посадит меня с бодуна напротив себя и говорит: «До чего же жалко, что ты не мужик!»
Я говорю: «А кто же я?»
Она говорит: «Сволочь ты, а не мужик».
Конечно, во мне уже под литр было, какой из меня мужик?
Татарское иго помню, но уже плохо. Помню, татары жестокие были, все самогонные аппараты на Руси порубили.
Как же мы под ихним игом натерпелись! Все под ними стонали: и жена моя, и тёща, и дочка, и свояченица – все стонали.
А потом как-то привыкли, дети общие пошли. Татары тоже пить начали. Самогонные аппараты восстановили и погнали, сначала самогон, а потом уж заодно и татар.
Помню, правда, уже совсем плохо, шапку мы покупали Мономаху. Была у него одна богатая шапка, но, говорит, тяжёлая. Как трезвый – нормальная шапка, как выпьет, так голова клонится, аж до пола. И чего мы ему только не предлагали. И с шитьём, и с дутьём, и с чешской бижутерией – всё не то. Но мы ему всё-таки нашли шапку. Примерил, говорит: «В самый раз».
