Бараки были новые, нештукатуренные. На досках золотела смола. Из щелей завалинок выдувало золу. Под бельем, сохшим на крученых электрических шнурах, шмыгали дети, играя в догонялки.
Марию и Перерушева распотешила курица, привязанная к будке. Курица видела на высокой грядке колючие огурчики. Ей хотелось склевать их, но шпагатина была коротка, и курица прыгала на одной ноге, целясь желтым носом в тощенький огурчик, и, не доставая его, недоуменно крутила головой. Было смешно, что курицу привязали, как животину, а для приметности запятнали фуксином крылья.
Из барачного окна, растворенного на будку, высунулась баба:
– Чего ржете? Эка невидаль – привязана несушка.
– То-то что невидаль, – крикнул Перерушев и заслонился ладонью, но тут же открыл серьезное лицо, словно сгреб улыбку в кулак. – Ты не серчай, тетя.
– Племянник выискался!
– Ты лучше скажи, гражданочка, есть ли тут заезжие дворы али что вроде.
– Для вас приготовили. Начальство экстренное совещание для того собирало.
– Я по-доброму, ты – срыву.
– Тут все злые. Посъехались со всего свету, жилья не хватает, товаров, хлеб по карточкам. Тут только иностранным техспецам благодать: американцам, немцам да итальянцам-макаронникам. Магазины для них, столовки. Заработок получают прямо в банке. Придут в банк, им кубиков золотых отвешают на весах. Они ссыпают кубики в мешочек – и айда пошел.
– Вот оно как! Заезжие дворы-то есть?
– Гостиница выстроена. Подле управления заводом. Да туда, сказывают, только головку пущают. Прорабов, инженеров… Вы не торговать ли чем?
– Мальчонку вот продадим.
– Нам бы своих прокормить. Сами-т каковски будете?
– Из Ершовки.
– Неужто в город надумали? Отсиделись бы в деревне, поколева трудность.
– И в деревне не слаще.
– Зато кур не привязываете.
– Точно. Давно башка рубил и ашал. Нишева. Сретне живем. Нам лишь бы шяй был.
– Чудной ты мужик! Зачем язык ломаешь? Через аулы-то ехали – страшно? Болтают, башкирцы да татары разбойничают.
– Наплюй тому в шары, кто говорит. Вперед в нашем селе ограбят. Здесь как, балуют?
– Х-хы, балуют… Народу постеклось всякого-развсякого. В деревне завсегда спокойней: там народ на виду. Вертайтесь, поколева не поздно.
Странно выбирает память.
Помню, я любил зверюшек, птиц, насекомых. Наяву заселял ими наш каменный амбар, в снах они озорничали вместе со мной.
Я мечтал о поездках, но меня никуда не возили. Наконец-то мне выпало путешествие, когда я встретился с отцом, ловил кузнечиков-«гармонистов», бегал за тушканчиком, прятался за Перерушева, боясь, что верблюды будут плеваться. Однако все это я позабыл и позднее представил себе, как оно было, лишь по рассказам Перерушева и матери. Правда, иногда мне кажется, что то, что я узнал от них, наложилось на те глухие изображения, которые неосознанно хранились в моей памяти. Никак не пойму, почему я надолго забыл эту поездку. Наверно, впечатления были настолько яркими, что засветились, как случается с фотографической пленкой.
И все-таки удивительней в памяти не странность отбора, а глубина. В каждой поре жизни она выхватывает из темноты забытого какие-то картины, случаи, лица, ощущения, и через них видишь самого себя и людей, среди которых жил.
Я лезу сквозь коноплю. Она растет на земляной крыше сарая. Передо мной, порошась с макушек, облепленных хрустко-сладким семенем, вьется зеленцой дурманящая пыль. В коноплю залетел галчонок, я ищу его. И вдруг конопля начинает тянуться у меня под мышками. Я падаю. Внизу плуги: железные крылья, зеркальное перо лемехов. Я лечу прямо на плуги. Наверно, я не успел испугаться, когда падал, но растопырил ладони, чтобы не убиться.
