Ульрих Рудольфович снял очки, худыми пальцами с редкими белыми жёсткими волосками протёр глаза, беспомощно посмотрел на жену, молча, не надевая очков, встал и грузно протопал в сторону выхода. Его тяжёлая походка никак не вязалась с хрупкой фигурой. Казалось – дунь, и слетит одуванчиковый пух с окоёма головы, и переломится полый стебелёк, но поступь выдавала в нём иную, более живучую, сущность. Ссутулившийся от времени, но старавшийся держаться прямо, Ульрих Рудольфович всем худосочным складом своим был похож на мать, истинную баварку, уроженку югов Германии, знававшую до замужества, что такое достаток, и наученную отцом своим обращаться с виноградной лозой. Как и мать, Ульрих был тонок лицом и костью, но всё нутро его, всю сущность держал тот стержень, что достался ему от отца, чьи предки покоряли с самых тёмных времён северные моря, расчищая себе дорогу приземистыми, кряжистыми, почти бесшеими фигурами, не страшась ни дьявола морского, ни чёрта земного, ни ада, ни рая. Романтичность матери под стрекот цикад и кузнечиков, под игрища свисающих, словно гроздья винограда, звёзд, под лёгкие ритмичные баварские напевы с шуточными щёлканьями хлыста и танцевальными боями фермеров одержала победу над северными ветрами, гнущимися мачтами, судорожными криками чаек, и неуёмная жажда завоеваний в Ульрихе обратилась страстью к истории, такой же неистовой, как морской шторм, и такой же притягательной, как утренние звёзды.
Старый немец, волею судьбы не просто обрусевший, но нашедший в России то большое и великое, что ищут многие, да немногие обретают, обернулся, ухватившись левой рукой за косяк, а правой нацепляя очки на переносицу, одобрительно взглянул на Тимофея и проскрипел:
– А ручку верните ребёнку. Неправильно это – гасить свет в её глазах.
После этого он вышел из комнаты. Слышно было, как скрипят узкие деревянные половицы, как поворачивается замок, как хлопает входная дверь. Александра Ивановна каждой косточкой, каждым нервом ощутила, как где-то в далёком море, на котором она никогда не бывала и вряд ли будет, ветер погнал волну, растревожил чаек и вбросил на корму комья солёной воды. Она смахнула непрошенные слёзы, виновато гладя на Марину и Вениамина. За окном тихо шёл снег, было безветренно, словно погода внимала речам человека и боялась нарушить искажения времени, предоставляя людям возможность самим решать их условности.
– А какие известия пришли из Германии? – невольно выдохнула миниатюрная Катя, втянула голову в плечи, будто ляпнула что-то не то, и скрестила руки, спрятав их в рукава объёмного крупной вязки свитера. Александра Ивановна, понимая, что сейчас мужу нужно побыть одному хотя бы минут пятнадцать, взяла себя в руки, присела за стол, не торопясь налила чай в весёлую чашку и, отпив глоточек, заговорила:
– Он долго не знал, что с его семьёй. Всё надеялся, что жена увезла детей в Северную Вестфалию, в тихий и спокойный Мюнстер, к его родителям, но несколько лет назад мы узнали, что все они погибли при бомбёжке Берлина в конце войны.
– Вы узнали? – встрепенулась Ларсон, театрально вскидывая искусственно удлинённые, тонко прорисованные полосочки бровей, которые вполне соответствовали моде полувековой давности и никак не вписывались в моду сегодняшнюю, густистую и широкополосную, но Ларсон никогда ни под кого не подстраивалась, ей было глубоко плевать, что носят, что читают и как считают, главным её принципом было «чтобы нравилось ей». – То есть он надеялся, что его семья жива, но жил с вами? Так?
