– Это всё просто мечты, – печально сказала она. – Да и денег надо много.
– Вот деньги как раз и есть.
Я немного приврал. Совсем чуть-чуть: денег на двоих не хватило бы. Но я мог одолжить у Статного. Я потом так и сделал, и Статный охотно мне помог. Возможно, у него имелись на этот счёт какие-то свои причины.
Света мне поверила. И приняла мою мечту-идею. И улыбнулась.
…На том пляже, в тени ветвей,
Только там в первый раз улыбнулась ты мне,
Улыбнулась ты мне…
И бросила короткий взгляд, в котором были ответы на все вопросы.
Эта улыбка и короткий взгляд – время бессильно перед ними. Даже пирамиды разрушаются, источаются песком и ветром. Материя боится времени. Не боится его лишь то, что нематериально. То, что незримо витает вокруг, из чего соткана вечность. То, что живет в бездонной глубине глаз. Музыка и песня. Искры костра в ночном небе. Свет далекой звезды.
На воде закачалась звезда.
Сон Вселенной – далёкий свет.
Свет того, что ушло навсегда.
Отраженье того, чего нет…
Набегающее волной
Время смоет мои следы.
Растворится в тиши ночной
Моя жизнь, словно всплеск воды.
Сны приходят к нам из глубины времени, как и свет далёкой звезды.
Ведь знала, что люблю, и знала, что приду,
К тебе одной приду, ты только жди…
Не пришел. Наверное, не так любил. А как надо любить? Знаю ли я, что это такое – любовь?
Её глаза всё чаще и чаще снятся мне по ночам. К чему это? И что значат сны вообще?
Я плачу о тебе, я плачу о судьбе…
О своей судьбе, которая догорает, но никого не может согреть.
На развороте ежедневника я нарисовал падающую звезду. Её лучи были красного цвета, и длинный шлейф постепенно расширялся, уходя к правому верхнему углу листика.
– Важно только, чтобы символ вызывал в памяти, возбуждал цепочку нужных ассоциаций. И совсем не важно, каким он будет, – сказал ХВН, глядя на мой рисунок. – А теперь на второй половине разворота нарисуйте символ своего давнего страха. Того страха, который вы сумели преодолеть. Вы меня поняли?
– Да, – ответил я.
– Тут главное – не сдрейфить в последний момент, – сказал Ковш.
Он сказал это так, будто сам уже не раз прыгал с этого моста, и его конопатое лицо выражало полную уверенность в том, что именно так оно и было. И только по тому, как часто он моргал, да ещё по странно остекленевшим глазам можно было определить, что ему самому ох как! страшно.
– Если сдрейфить в последний момент, то пойдешь на пузо. И тогда только потроха по воде поплывут. Как с того облезлого кота.
Теперь он говорил, обращаясь больше к «мелюзге» из младших классов, которая стайкой бежала за нами. В интернате ничего в тайне не сохранишь. Это как в большой семье: все дети знают, кто из них и какую шкоду сотворил. Но родителям никто не доносит. Так и у нас: почти все в интернате знали, что сегодня я буду на спор прыгать с моста. Не знали только учителя и воспитатели.
– А если на газету? – спросил кто-то из «мелюзги», и Ковш с видом знатока продолжал:
– На газету – сразу «хата». Ноги как спички треснут. А если на спину пойдешь, то и без газеты – «хата». – И, обращаясь ко мне, добавил: – Так что ты лучше прыгай «на бомбу».
– Яшка-цыган прыгал «на ласточку», – вставил кто-то из мелюзги.
– Дурак ты, – оборвал его Ковш. – Там комбинированные съёмки были. С такой высоты даже мастер спорта «на ласточку» не прыгнет.
А я подумал, что мост не так уж и высок: метров десять над уровнем воды. Или пятнадцать – не больше. Со стороны – совсем не высоко. И не страшно. Но только по мере приближения к нему мандраж у меня внутри всё усиливался и усиливался.
