Но, лишь пройдя метров, наверное, сто или около того, я все же замедлил шаг, замешкался, осознав, что спешить мне все же некуда, и прогулка сама по себе подразумевает спокойное шествие, степенное движение, неторопливое и сосредоточенное дефилирование по тем проспектам и улочкам, что в некотором роде мне были знакомы после дневного моциона.
И стоило мне перейти с галопа на рысцу, а потом и вовсе на легкий шаг, не обязывающий и не привлекающий внимания, как я, наконец, понял, что тишина вокруг не похожа на ту, что я привык наблюдать в подобных городах и поселениях. И ночь была черна, как сажа, как деготь, что стекает липкой тягучей слезой в нутро дубовой бочки, и высокие мерцающие фонари мало что дают и скорее трепещут мотыльками, грозя погаснуть в любой момент, и что сами грязные размывы желтого цвета, всплески вокруг немытых ламп усиливают глубину и тяжкость тьмы, что обступила меня со всех сторон.
Та чудная картинка, что привиделась мне еще несколько часов назад, превратилась вдруг в негатив, выхолощенное подобие себя, как будто ушли сразу все краски, все светлые пятна, все, что представляло жизнь, и цвет, и звук. Все утонуло в болоте, отдало само себя, умерло до утра, залив в уши и глаза тонны непроглядного варева, первозданного, неприрученного, необузданного, из чего состоит сама вселенная, выпотрошив и вынув из этого поселка всю веселую начинку, выключив в домах свет, остановив музыку и всякое движение, дыхание, само колыхание воздуха, поднимавшихся от земли паров и эха шагов, став отражением в глубокой воде.
И появилось стойкое ощущение картонности, искусственности, фальши, бутафории. Фасады, состоящие только из фасадов, дороги и улицы, нарисованные только что и состоящие из невесомого тонкого полотна, развернутого перед тобой и убираемого сразу после тебя. Оно появлялось сразу, внезапно, там, куда ты бросал свой взгляд, и исчезало так же сразу, стоило только тебе отвести глаза, отвернуться, забыть о его существовании.
Я остановился, сраженный суровым присутствием ночи. Я словно случайно попал на ее самый сокровенный шабаш, сакральный тайный праздник, на котором меня быть не должно было. И сгустилась она до плотности, ранее мною не испытываемой никогда, и прикасалась к моим губам и рукам, и ложилась на плечи, укрывая плащом и причащая к чему-то важному, и уж коль скоро я здесь все же появился, незваным гостем, то теперь должен был сыграть свою роль, вне зависимости от моих желаний.
Я потерял всякое чувство реальности, я не знал, куда идти, все направления и ориентиры смешались, стали ничем, перестали означать что-либо и вели сразу во все стороны и обратно, ко мне, внутрь меня, смыкаясь там, где я стоял, указывая перстами своими на мою мятущуюся душу, открытую всем ветрам и бесам, что таились прямо за спиной, пока я их не видел.
И я брел через силу, не разбирая пути, пытаясь выцарапать, выкрасть, урвать хоть кусок понятного пространства от того, что я помнил, что я видел при свете дня, разобрать в этой мешанине, несусветном, нечеловеческом, одинаковом, путающем и пугающем хаосе.
И волнами со всех сторон набрасывалась на меня ночь, и не давала мне покоя, и требовала и звала за собой, и, клянусь, я слышал ее голос, и даю вам слово, она произносила мое имя, раз за разом, вертя мною, как игрушкой, насмехаясь, отпуская, и снова обнимая до потери дыхания и пульса, выбивая, выжимая, выдавливая из меня жизнь и слабое ожидание утра, как пасту из тюбика.
