* * *
Вот только чуть они заехали за Кривинцы, автобус зафырчал и сломался. Водитель ничего определённого сказать не смог, и редкие пассажиры вывалились на дорогу, как горох из стручка. И все почему-то пошли обратно, а вперёд – только одна Аня.
Бутылка воды и панамка в рюкзаке пришлись как нельзя кстати. На жаре плавился мозг. Вокруг то желтели, то зеленели поля, прерываемые тёмными посадками, дорога, покрытая старым разбитым асфальтом, петляла, но неумолимо вела куда нужно. Отдохнуть получилось под деревом у небольшого блестящего на солнце пруда – а потом Аня опять почувствовала себя маленькой и потерянной. Той, чей шаг против этого всего ничего не значит. Так было и в детстве. Озеровка даже на подступах к ней снова побеждала, а потом утешала близким запахом Кривули, тянулась в объятия знакомыми пригорками и говорила: ты – здесь?
Памятник защитникам Великой Отечественной на въезде глядел всё так же хмуро. На другом краю деревни Аню ждал бабушкин дом, но идти туда так сразу было слишком.
Стоило подготовиться – как некоторые, придя на речку, не бросаются в воду с разбегу, а заходят потихоньку, успевая привыкнуть к её холоду. Нужно было сходить и посмотреть, как всё изменилось и что здесь осталось. Есть ли теперь библиотека? Школа? А почта и магазин? Наверное, магазин всё ещё не закрыли – Аню будто нитью тянуло туда.
На тропинке, ведущей к магазину, было безлюдно. Тут недавно прошёл дождь, и его капли падали на погуголые ноги с травы. Эта трава росла в Озеровке везде, сколько Аня себя помнила, и местные называли её мурок или – ласково – мурожок. Это слово навевало то ассоциации с муравой, то воспоминания о том, как в детстве они с Наташей, накружившись во время игры в пьяниц, падали в траву.
Ступеньки на входе были почти такими же, только чуть потрескались от времени.
– Ну дай в долг… – еле видимая нить дёрнулась.
– Никаких больше в долг, Сырин, никаких в долг! – и ещё одна.
– Ну Оля…
Всё это донеслось откуда-то из глубины торгового зала, когда Аня открыла дверь. Слово «долг» звучало так округло, что ей стало то ли стыдно, то ли жалко и страшно. Твоё – шипели искры; но это, видимо, дом всё напоминал о себе.
Просивший чего-то в долг мужчина был Ане вроде бы знаком, но она не могла вспомнить его имени. А вот имя продавщицы тёти Оли забыть было невозможно.
Она до сих пор, как и двенадцать, и пятнадцать лет назад, стояла за прилавком. Только теперь она отставила куда-то в сторону счёты, стук которых так завораживал Аню в детстве, и на замену им пришёл калькулятор; да и лицо её было подёрнуто морщинами. А вот родинка осталась прежней – та самая черта, которая делала тётю Олю самой собой.
Я своя – Аня оправила футболку и посмотрела ей в глаза. Еле видимая нить, шедшая изнутри, натянулась так, словно вот-вот зазвучит.
– Ах, Антипчиха, – лицо тёти Оли глупо вытянулось, и она бросила Сырину: – Иди ж ты уже отсюда, у нас вон кто…
Сгинь – бросила следом Аня, и другая нить разорвалась.
Тот поплёлся к выходу, а тётя Оля надела очки.
– Это ж сколько лет-то? Мы думали, что ты, да и Наташка Никитиных, не приедете больше. А как гуляли, как играли…
– Но всё-таки я здесь, – виновато улыбнулась Аня.
– И скоро опять уедешь. Что с вас взять, с городских. – Тётя Оля оперлась руками о прилавок.
– Нет, не городская я больше, – сказала Аня, поймав её удивлённый взгляд. – Я теперь работаю тут рядом, на Гремучей Горе. Приезжать могу хоть каждые выходные, если захочу.
