– Мне больше ничего не остаётся. Как только закрою долги, моя совесть перед родителями будет чиста. Вообще мне хотелось бы, чтобы это случилось до того, как мы с тобой… в общем, ты понимаешь.
– А сколько это может продлиться?
– Если смотреть реально, то примерно два, максимум – три года. Но я постараюсь ускориться и буду пахать, как вол, если для тебя важно, чтобы я уложился в год.
– Это важно для тебя, а не для меня. Я же не говорю, что твои кредиты меня как-то смущают.
Я понял, что разговор сползает на сомнительную тропинку, и замолчал, снова завладев её рукой. За поворотом показались разноглазые многоэтажки, и она прервала повисшее молчание.
– Нам вот к этому дому, но к квартире не обязательно, высади меня у магазина.
– К квартире не обещаю, а вот к подъезду – гарантирую.
Мы остановились в тёмном дворике, и я, не включая в салоне свет, приблизил к губам её потеплевшую руку.
– Для первого свидания ты многое себе позволяешь, – сказала она.
– Пусть это будет немножко в долг. Кстати, а почему для первого? Разве мы видимся не второй раз?
– Вчерашняя случайная встреча не в счёт. А вот свидание – сегодня первое.
– Сразу видно: кое-кто работает финансистом.
– А кое-кто предпочитает жить в кредит.
Последние слова слегка кольнули меня, но я не успел ничего ответить: она открыла дверцу, сверкнула пряжками сапог и быстро скрылась в сумрачном подъезде.
Мы стали встречаться каждое воскресенье, почти целый день проводя вместе, колеся по бескрайней Москве и наполняясь друг другом. При всей моей увлечённости, я не чувствовал желания ускорить течение времени между нашими встречами и даже укорял себя в этом, когда впускал её в объятия после недельной разлуки и видел её горящие, преданные глаза. Уже тогда, в те первые упоительные свидания, в моей голове автоматически включился таймер обратного отсчёта, который, как некий червячок, стал медленно, но поступательно подтачивать меня изнутри. Условленный годичный срок терзал меня больше всего, и, хотя мы почти не возвращались к разговору о моих житейских планах и обстоятельствах, установленное между нами соглашение тяготило своим немым, но очень ощутимым присутствием.
Я не любил посвящать родителей в детали своей личной жизни и не стал бы делать этого прежде времени и на этот раз, но мои воскресные отлучки и ночные приезды говорили сами за себя. Мне пришлось рассказать о Коринне в общих чертах, без подробностей нашего уговора, и даже при этом умолчании я уловил, как отец нахмурился и тут же решил ускориться с ремонтом, словно предчувствуя что-то противное своим интересам.
Месяца через три, не дожидаясь грядущего и уже неизбежного сокращения, я вышел на новое место работы, поразившись, как легко можно было сделать это и раньше без потери в доходах. Коринна одобрила моё решение и, как сложно было не заметить, особенно обрадовалась, узнав, что я беру дополнительные часы на дом для подработки. Занявшись неблагодарным делом подсчитывания будущих поступлений, я смекнул, что такими темпами на покрытие основных долгов у меня должно уйти не больше года-полутора. Каким-то чутьём я догадался, что не нужно говорить ей об этом, по крайней мере до поры до времени, чтобы в том поле напряжённости, которое мы сами для себя создали, постепенно раскрылись лепестки её подлинной личности и характера. Как бы ни была сладка её чувственная нежность, всё же я ощущал, что между нами залегла незримая преграда, представлявшая собой тонкую игру, совсем не похожую на ту, которую мы вели с тем же Стасом. Эта старая как мир игра, пусть и в особой вариации, называлась тремя простыми словами: мужчина и женщина.
