У моей матери был китайский веер, хранившийся в семье очень долго. Упакованный в узкий синий футляр с золотыми иероглифами, веер пах сладковатой пудрой, уже несуществующими тонкими духами, а еще чем-то неуловимым, чему я тогда названия не знал, а теперь и не важно.
Скрепленный латунным кольцом, веер раскачивал из стороны в сторону ярко-красную кисть на шнурке. Щечки у веера были отполированы, гладки и приятны наощупь. Ветви у деревьев в райском саду были вычурны и замысловаты. Распахиваешь веер – взлетают птицы.
Негде было веер использовать. Не помню, чтобы его кто-нибудь доставал, кроме меня: мне нравилось его рассматривать. Любил я разные старинные штучки. Слоники рассматривал, старинный термос нюхал – необычно пахло пробкой, шиповником и чем-то еще сладким, будто пудрой.
Сегодня меня в метро обмахивала веером высоченная китаянка. Кажется, она обдувала разом полвагона. Будто не веер использовался, а мощный электрический рукосушитель.
Дама была решительна, энергична и даже кому-то наступила каблуком на ногу (не мне, не мне).
Веер же напоминал ракетку для пинг-понга: имелись ручка и гибкая рабочая поверхность. На полупрозрачном пластике со сложной текстурой размещался логотип китайского интегратора промышленных роботов. И на мягкой бесформенной сумке у нее был этот же логотип.
Русский с китайцем – братья навек, а потом перестали, поссорившись надолго. В каждой советской семье в начале 60-х оставались «трофейные» термосы и полотенца, следствие дружбы. Или вот еще веера были.
Советские вещи, кособокие и некачественные, дотянули до нынешних времен, если завод-производитель не обанкрочен. А если обанкрочен, то сдает он свои площади в аренду под торговый центр, где продают недорогие китайские товары. Ныне заметно лучше отечественных.
Китайцы радикально изменили свой экспорт, и даже у традиционной номенклатуры изделий вид совсем другой, какой-то инновационный.
Откуда нежданно-негаданно появляются и куда безвозвратно пропадают вещи, оставляя после себя только воспоминания?
Слабительное против витебской колбасы
Кракелюр утонченности крупных городов вечно набрасывается на картину посадской сермяжности, неузнаваемо меняя пейзаж. Не вчера началось, не завтра завершится.
В послевоенном Минске моя мать, учась в университете, с подругой из Витебска снимала комнату на Герцена, в Верхнем городе, у костела Святого Иосифа и монастыря бернардинцев.
Хозяйку звали Фросей. Фрося подъедала у домашних девочек витебскую колбасу и варенье, пока те были на занятиях. Что-то вроде ежедневного туристического сбора с постояльцев. Считала, имеет на это право.
Была у них мысль установить дежурства и ходить через день – обсудив, отказались.
Подруга Инна оказалась принципиальна, мстительна и склонна к педагогическому воспитанию окружающих. Регулярно покупала в аптеке таблетки мощного слабительного, толкла их в порошок, подсыпала в варенье, тщательно перемешивала. Хотела доказать Фросе, что нельзя брать чужое – понос будет.
Ничего Фросю не брало. А поговорить начистоту с Фросей они не решились. Однако Фрося оказалась не так проста. У нее было свое видение устоявшейся послевоенной жизни. Что выяснилось совершенно случайно.
