Система сбоит на кладбище, где коммерческие интересы издревле выше любых иных.
В «Ритуале», доказывая родство, как козыри – одним за одним, самые старшие последними – документы выкладываю. Оформляю запрос с заявлением, в котором прошу указать место могилы на плане кладбища.
Получаю ответ: похоронен 12 мая 1922 года. Как долго не хоронили, 20 дней! Почему? Не узнать.
Участок указан 36-й (старый), 26-й новый. Совсем другой. Не тот, что был назван первоначально. Двумя инвентаризациями – 1992-го и 2008 годов – надмогильных сооружений не обнаружено.
Добрейшая женщина, помогавшая готовить запрос, сочувственно интересовалась, как проходят поиски моих предков. Оказалось, она родом из белорусского местечка Телеханы, в котором родился мой дед по отцовской линии. Но такой фамилии в поселке уже нет.
Нет еврейских местечек, нет и немецких колоний. Только кладбища – и только для тех, кому повезло уйти из жизни, оставив место, где потомкам можно преклонить колена. Категории вины и безвинности уступают место предсказуемым историческим обстоятельствам.
Судя по всему, Карл Вальтер был с женой. По крайней мере, он не брошен. Похоронен подобающе. Я ищу доказательства. Иду искать кладбищенские книги. Тело предавали земле – в кладбищенских книгах фиксировали фамилии тех, кто присутствовал. Долгое время в советских загсах без свидетелей брак не регистрировали, свидетели – важный элемент системы учета. Может быть, кто-то из родственников был еще рядом?
Часовня церкви, модерн. Приход Святой Троицы евангелическо-лютеранской церкви Ингрии (она же Ингерманландия, она же Ижорская земля, почти полностью расположенная на территории Ленинградской области), русской лютеранской церкви скандинавской традиции.
Широкий проход, 13 ступеней, массивные деревянные двери. Был воскресный день, в другие дни здесь закрыто. Начало службы в полдень. Через час я толкнул дверь, еще шла служба, на меня повернулись, я, приложив руки к груди, тихо извинился и вышел.
Еще через минут сорок я уже объяснял цель своего визита светло-русому улыбчивому мужчине, предупредительному и аккуратному. В джемпере и в брюках с острыми стрелочками он очень похож на несуществующих школьных учителей. Сказав, что знает, кто мне нужен, он, извинившись, отошел.
На скамьях лежали вещи, собранные общиной. Блузы, перекинутые через спинки. Кофты, сложенные стопками. Обувь, выстроенная аккуратными рядами. Детские книги, яркие, много – все на русском.
Приходит миловидная женщина: «Ищите кладбищенские книги? Правильно, должны были быть. Но их уже нет. Сожгли. Относительно недавно. А ведь это артефакт, и нужно было сохранить. Администрация кладбища говорит, что все данные сохранили. Но ведь книгам несколько столетий. Зачем уничтожать?».
Мы обсудили, как же теперь проверять однофамильцев, если сведения настолько разнятся. «Вы ищете Вальтера, известная фамилия, – улыбнулась она. – Тоже недавно искали Мюллера. Как и вы, – сказала она, глядя мне в лицо, что-то такое в нем прочла, что быстро исправилась, – Не того Мюллера, другого. Но его здесь нет. И ваша могила, наверно, давно уже отсутствует. Много времени прошло. Представляете, что здесь было в 90-е. Наверное, видели и современные захоронения. Здесь большие деньги. И они решают все…».
Ничего теперь не узнать.
Я шел аллеей к Госпитальному валу мимо большой группы женщин средних лет. Они старательно мерзли, переминаясь с ноги на ногу. Платные экскурсии энтузиастов, набирающих экскурсантов в социальных сетях.
