Один стенд требовал сурово: «Свято храни военную и государственную тайну!». Я бы рад, но хранить было нечего.
Другой мне понравился сразу и безоговорочно: написанный рукой старательной и неуверенной, он был красив и многозначителен. Красным по синему— и с белым обрамлением вдобавок, в две строки – «Не говори все, что знаешь. Но знай все, что говоришь!».
Еще один на ту же тему: перерисованный старый плакат – работница в косынке, глаза тревожные, палец у губ и подпись: «Помни, противник подслушивает!». Транспарант с напоминалкой белыми буквами на черном фоне размещался на всей аппаратуре, с которой военные имели дело.
Домохозяек собирали в клубе и читали лекции о международном положении. Они выходили оттуда собранные и решительные, со скомканными платочками в руках, некоторые с красными пятнами праведного гнева на лицах.
Самодельные плакаты – плод усилий политотдела и коммунально-эксплуатационной части – неустанно напоминали об ужасах американского империализма, нашедших свое воплощение в рыжей козлоподобной бородке Дядюшки Сэма. Вьетнамцы в соломенных широкополых шляпах опасливо прятались за пальму и были неразличимы. Зато мерзавец в цилиндре проглядывал сквозь витрину магазина на первом этаже двухэтажного дома, построенного еще пленными немцами. Изрядно смахивал на Мефистофеля. Некоторые его долго разглядывали, зло всегда притягательно. Развлечений в то время было немного.
Следующий за каждой мобилизационной газетной передовицей (газеты к нам приходили на третий день после выхода) приступ экзистенциального ужаса заставлял жителей скупать серые макароны. Их заворачивали в такого же цвета грубые бумажные кульки, в которых макароны делались неразличимы. Когда бумаги не было – в магазин несли свои газеты. Газета в киоске стоила две копейки (столько же стоило позвонить, если работал телефон-автомат, но он никогда не работал). Магазинные тетки ловким движением оборачивали газету вокруг руки, заворачивали хвостик, и ничего не просыпалось.
Поздним летом перед завозом соли составлялся список – листок из ученической тетради придавливался камнем, рядом лежал огрызок химического карандаша. Называлось «записаться на соль». Каждая семья, а у всех еще была крепка память о «голодовке» времен войны с немцем, пополняла свой продовольственный резерв, основная часть которого приходилась на домашние заготовки. Сахар для варенья приобретали в мае (до ноября его тоже не было в продаже), носили в наволочках. Целлофановые пакеты еще долго оставались дефицитом, их стирали и сушили на веревках напротив дома.
Отец как-то пробурчал: требуют, дескать, обязательной подписки на «Правду». Подписная кампания проходила шумно, начинаясь, кажется, с 15 сентября. Приходила «Правда» к нам целое полугодие – вместе с «Известиями», которые, видимо, считались советскими, но недостаточно партийными. А потом отец проявил отчаянную смелость. И к нам снова стали приходить только «Известия».
Газетные утопии реализовались в известинских очерках Татьяны ТЭСС «про жизнь». Ее крайне осторожные размышления на тему безжалостного и расчеловеченного хомо советикуса уравновешивались высокой гражданской ответственностью, высокохудожественно проявленной. Жесткий порядок слов, как в кристаллической решетке, изнанку вещей не обнаруживал.
Каждый раз в третьей четверти опуса – ровно по партитуре – всегда прилетал, как я теперь понимаю, Бэтман. Появлялся он очень вовремя и действовал в крайней степени умело и решительно. Ибо советская власть должна каждый раз наново получить изощренные подтверждения, что автор ее не свергает.
