Модные колеса, у нас тогда с широким белым ободом ездили старенькие бортовые грузовики Газ-51 с деревянными бортами, с двойным выжимом сцепления и с громким хррр-хрр при переключении скоростей. И ведь не лень же водителям постоянно подновлять краску, такая грязь была в городе в демисезонье. На демонстрации эти грузовики возили транспаранты перед трибуной у парка Кирова: на нос надевался фанерный герб, по бортам с двух сторон лозунг, белым по красному: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в кузове было полно народу, который неустойчиво стоял, держась одной рукой за крышу кабины, а другой размахивал флагами.
Но мы в паровозе. Конец мая, над путями марево размывает старорежимный семафор с поднятым крылом.
Пробежал за лесополосой элеватор справа, потом слева – оборонный завод с его длинными приземистыми цехами. Проехали мимо нашего дома и бараков, которые назывались «арабскими домиками». Показалась зеленая крыша учебно-летного отдела авиационного училища летчиков. Увидел стадион, куда мы ходили на физкультуру, казармы, комендантский пруд. Отец высунул голову из противоположного, левого окна. Молчал, только глаза тер из-за набегающего потока. Он всегда пугал меня этой внезапно случающейся отчужденностью.
Паровоз оказался резв и басовит, посвистывал энергично. Машинист сидел справа, держал руку на рычаге подачи пара. Кочегар подкидывал на колосниковую решетку уголь из тендера. Немного, один-два ковша лопаты. Швырнет в огонь и посмотрит на большой манометр. Потом снова пошурует лопатой. Уголь был мелким, не черным – ржавым. Рядом с открытой топкой было нестерпимо жарко. Заворожено я смотрел в огонь, вот где филиал ада.
Кочегар, сняв брезентовую рукавицу, вытер ладонь о штаны. «Давай знакомиться». И назвал имя – Виталий. А дальше, обращаясь ко мне, произнес какую-то нездешнюю фразу, будто позаимствованную из переводного романа: «Моя бабушка говорила, что всегда полезно заводить знакомство с кем-нибудь из низов». И засмеялся.
У него были белесые, будто обожженные брови, холодные светлые глаза и смазанная, недопроявленная улыбка. Стало неловко. Почти запаниковал, не понимая, но чувствуя присутствие матрешечного, одного в другом, смысла. Неявного, даже оскорбительного вызова. Неясно кому. Неясно из-за чего. Было неуютно.
Когда мне было около тридцати, после какой-то телефонной ссоры с отцом (тяжелый характер я перенял по наследству) паровозная поездка некстати вспомнилась. Примирительно. Со многими мельчайшими, ненужными, избыточными подробностями. Жаркие тени, запахи, ощущение машинного масла на ладонях.
Хвост судьбы часто выступает неплохим погонщиком. Вопрос в том, откуда отсчет, куда движение. Где отметка с нулевым километром.
Внезапно открылась злая ирония. Только так и могло выглядеть торжество настоящего барокко: кочегар, наследник «прошлых людей», знакомится с характерными представителями советского проекта. А никаких других проектов у страны больше не случилось.
Невозможно поверить, в нежном возрасте я был кудрявым пепельным блондином. Когда соседи на улице моей матери говорили: «Ой какая у вас девочка!» и пытались со мной сюсюкать, я оскорблялся. Решительно протестовал. Очень скоро отказавшись от колготок и позорящих сандалий, требовал хромовых сапог – как у папы. На улицу выходил, подпоясавшись портупейным ремнем.
Униженное гендерное в языке невозможно для человека, всю жизнь бьющегося за свою идентичность. Если автор женского рода сейчас авторка, то допустим и обратный процесс. Я не какой-то там безвольный тихоня, а тихонь, тихоник или, наконец, – не побоюсь этого слова, – тихушник!
