Прошу учесть в дальнейшем.
Мой дед Гирш Ицкович, когда хотел сказать что-то чрезвычайно важное, всегда переходил на идиш. Идиш казался ему подобающим языком, наделенным известным драматизмом. Дед «на нерве» для лучшего понимания разбавлял его русским.
Его ключевое сообщение, если отбросить нюансы, всегда сводилось к единственному тезису: этот милый мазик (радикальнее – шлеппер, если вообще не сказать шлимазл – в зависимости от рассматриваемой ситуации) доведет нас всех до цугундера!
Дед был прав невероятно. Он знал предмет разговора. Особой проницательности, впрочем, не требовалось, чтобы понимать, с кем приходится иметь дело. Я был пакостником. По малолетству разрушения были незначительны. Но я быстро рос.
В Минске дед жил на завокзальной Студенческой улице в старом, в стертом, как зубы от времени, кирпичном безликом доме. Еще лет десять назад стоял, а теперь ничего от прежнего двора не осталось, совсем новая улица. Раньше достопримечательностей было две. Старинная дореволюционная брусчатка, быстро наполнявшаяся водой щели – как поры – и ухитрявшаяся отполированным боком отражать низкие и быстрые облака, да котельная под окнами – с высоченной трубой и горой угля во дворе.
Во дворе все и происходило. Купленная в детском мире в Москве настоящая реактивная ракета (летающая на воде, которая заливалась внутрь, а дальше в нее ручным насосом закачивался воздух), копия гагаринской, врезалась в пузо управляющему. Он тщетно пытался спрятаться за угольной кучей возле котельной. Отношения с ним всегда были так себе. Лучше они не стали.
При всех нестандартных особенностях нашей семьи, следовало отдать старшим должное. Они в мире страхов и страстей выяснили главное: чтобы услышанное я не использовал против себя и окружающих, мне нельзя было рассказать абсолютно ни-че-го. Ничего – это просто ничего. Ни слова, ни полслова. Ни намека. И бдить, пытаясь предотвратить наиболее опасные разрушения.
По совокупности причин папа с мамой, обсуждая семейные дела, переходили на немецкий (в школе я учил английский). А в маминой семье по-немецки говорила бабушка. Наивность родителей была невероятной – пухлый карманный немецко-русский словарик и альбомчик разговорника стояли на полках.
Мне удалось на шесть часов обесточить дом, включив авиационный фонарь-переноску в трехфазную бытовую розетку.
Я придумал многоствольный самострел с боеприпасом, рассчитанный на бакалею. Благодаря мне горох по цене 8 копеек за килограмм детям продавали только по запискам родителей.
Сколы магниевого сплава, использовавшегося в двигателях самолетов, я запускал в костер.
Баллончики с углекислотой для автосифона подрывал при помощи пороховой дорожки.
Я старательно занимался изготовлением воздушных шаров из тонкой рисовой бумаги (сейчас из такой папироски крутят), предварительно сделав развертку и склеивая их. Готовил и газгольдерную для их запуска на кухне (всего три пятна на потолке, пожар был незначительный).
Пневматическую винтовку 1955-го года выпуска с тяжелым деревянным прикладом, разыскав ее в углу – за стеллажами, возле бутыли из-под серной кислоты, в которой дображивалась вишневая наливка, – я научился переламывать, используя ножку шкафа. За неимением мягких свинцовых пулек пользовался шариковыми стержнями, которые отлично втыкались в дверь – не хуже арбалетных стрел.
Никогда не стремился верховодить, не был суетливым, но вес имел немалый. Ибо круг моих научных интересов распространялся на специфические области. Я цитировал наизусть «Календарь гимназиста за 1913 год», найденный при сборе макулатуры. От текстов исходила завораживающая, просто потусторонняя энергия. Дружки внимали: «Способ приготовления бертолетовой соли. Берешь…» (тут я уймусь, и пусть читатель домыслит, а Роскомнадзор не заподозрит). Однажды я добавил к составу сахар и закрыл уши ладонями. Позже свидетели этого ужаса признавались: им показалось – городок сравняло с землей.
