Главным героем очерков была иногда прорывающаяся интонация. В обрамлении банальностей про гармонично развитую личность с высокими жизненными принципами. Мама зачитывалась на кухне ночью, ей папа всегда оставлял полосу. Сам же читал все остальное, лежа на диване, держа газету на вытянутых руках. Через 10 минут руки не выдерживали тяжести огромного мира, уместившегося на бумагу; газетка плавно опускалось ему на лицо, и вздымалась с каждым похрапыванием.
Как-то к отцу заехал бывший сослуживец, балагур и обаятельный двухметровый верзила – он сидел за столом, а плафон люстры грел его затылок, практически в него упираясь. Почему-то запомнилось, что генерал-майор (хотя фамилию помню хорошо, созвучна нашей; погуглил – не сходится, аберрация памяти). Был без формы, но в дорогущем костюме, сшитом на заказ. Сидели в рубашках, пиджаки на спинках стульев. Распустив узлы галстуков, бубнили: план, госприемка, комплектующие ни к черту, а у меня единственный толковый наладчик аппаратуры в запое. Начали тихонько, потом все громче и громче. Гость, я слышал, пока открывалась вторая бутылка, жаловался: «Как конец месяца, „вертушка“ красная вся. Не сплю». – «Да ты газетку возьми. Знаешь, успокаивает», – произнес папа. И рефлекторно обернулся на тонкую, буквально картонную входную филенчатую дверь, за которой было подозрительно тихо.
У нас любили подслушивать на лестнице. Слышно было, полагаю, все – до мельчайших нюансов. Подслушивал не только противник.
«Наш паровоз, вперед лети!»
Из всей большой семьи, бесследно сгинувшей в Малом Тростенце и во рвах у борисовского аэродромного поля, до высшего образования дотянулся только мой отец. Его дед был сапожником, а сына выучил на землеустроителя. Побыть любимым внуком отцу практически не удалось.
Зато ему достались хорошие инженерные мозги. Его интересовало исключительно все, что имело сложное внутреннее устройство. Устройство людей представлялось ему излишне простым. Как они работают, он знал. Другое дело машины и механизмы.
Отец упорно лез в машинное отделение морского сторожевика – я следом шлепал большими полукедами по трапу. Убалтывал вахтенного офицера – и мы осматривали пушку и пусковые установки на ракетном катере.
На аэродроме отец ходил кругами вокруг бомбардировщика. Сняв фуражку, доставал из нее мокрый платок и растирал шею. Расстегивал ворот рубашки с майорскими погонами; зеленый галстук, сложившись пополам, повисал на зажиме. Шатал двумя руками переднюю «ногу» – стойку шасси. Пинал носком ботинка плотную черную резину. Не пытаясь перекричать работающие двигатели, тыкал пальцем в кормовые пушки. Делал характерный жест ладонями, имитируя раскрытые створки бомболюка. Кивал на замки, удерживающие ракеты.
Считалось, экскурсии проводятся для меня. Было ясно, что нет.
И вот мне десять, в будке машиниста паровоза мы едем от станции Балашов II в сторону пассажирской станции Балашов I. Наш дом – на полпути, ночами в открытое окно слышно, как по громкой парковой связи диспетчер связывается со составителями поездов: «На третьем пути три тройки. Прекратить маневровые работы. На четвертом пути принимаю поезд» или: бу-бу-бу, ничего не разобрать, а потом вдруг отчетливо: «…два полувагона груженых». Потом слышны свистки, громкий «бух» и натуженный вопль маневрового тепловоза, с сортировочной горки распускают вагоны.
Паровоз большой, шумный, траурной расцветки. Черные – будка, тендер, котел, труба. А колеса, тяги, кулисы, лестница с поручнями к боковому проходу, звезда спереди, а внизу под ней – сцепное устройство и метельник (что-то вроде небольшого тракторного отвала внизу), – все они украшены очень насыщенным красным. По колесу же идет белый обод.
