И до и после я много слышал и читал и напутственных, и разных, и замечательных, и всяких «слов», но лучше того, что я услышал однажды от о. Иоанна, я едва ли вспомню:
– Ну, что я могу сказать?.. Молиться и трудиться… Трудиться и молиться… И… – О. Иоанн помолчал… – И… И не обижайте друг друга… Всем трудно… Тяжести друг друга носите…
Кто-то улыбнулся, кто-то поправил, и о. Иоанн улыбнулся тоже и поправился:
– Тяготы, конечно, тяготы… Тяготы друг друга носите…
Будь я не так жестокосерд, я б, может быть, прослезился тогда от этих простых и честных слов.
Тем более, про несение тяжестей было как нельзя более своевременно: нам случалось там и очень большие камни, и много всего другого еще более тяжелого перетаскивать, откапывать и закапывать, разбирать и складывать.
Конечно, о. Иоанн, не только эти и прежде всего не эти тяжести имел ввиду, но я был так тогда своей личной душевной болью и скорбью полон, что все чужие несчастья и эти самые тяжести (которые суть «тяготы друг друга») казались мне совершенными пустяками… Мне б, думал я (дурак!), их заботы…
А как хорошо все начиналось!
Выпал снег. Сразу стало легко и красиво. И работа выпала нам всем в тот день легкая и радостная.
В монастыре тогда была еще свалка строительного мусора, и в тот день мы убирали и грузили металлолом. Железо вообще приятно грузить и сравнительно легко: оно не камни и, тем более, не мешки.
Но главное: что мы грузили!
Сколько радости было сдавать это в переплавку!
Это было радостней, может быть, чем, если б мы мечи на орала перековывали…
Примерно три четверти лома были большие железные решетки. Обычные на вид, сваренные из прутка, уголка, полосы, похожие на какие-нибудь самодельные двери, каких на каждом заводе сколько угодно встречается.
Но это было совсем другое. Это были настоящие тюремные решетки, оставшиеся от прежних хозяев.
Когда-то, а, в сущности, не так уж и давно, в монастыре располагалась Сухановская особая тюрьма МВД.
Даже, когда монастырь вернули церкви, и в храме уже шли службы, местные жители все еще просто боялись заходить внутрь…
… Один из братских корпусов и сейчас называется «бериевским», а в трапезной в цементном полу видны были срезы железных труб – ножек намертво залитых в бетон железных табуретов, там допрашивали…
С воодушевлением и восторгом я кидал гнусное железо в кузов 130-го ЗИЛ’а.
Туда их! Вон! В печь! В переплавку!
Наверно, я слишком несдержанно радовался. Или рано радовался.
Совсем немного времени спустя, оставив монастырь, я побывал в «обезьяннике» за очень похожей решеткой…
Не все переплавили.
Больше того: много еще новых навыдумывали и наделали…
… Когда меня везли в милицейской машине, был поздний вечер, горели фонари. И тяжелый, большой, мокрый, совсем не московский, а какой-то южный выпал в тот вечер снег, и ветки деревьев в снегу были красивы, как пальмы, даже лучше, и я смотрел, смотрел на них с жадностью. Старался запомнить. Что бы ни было со мной дальше, я должен сохранить, не забыть эту красоту, она согреет, она утешит меня всегда… Обыкновенные городские деревья в снегу. На нешироких улицах. Вечером. В свете фонарей.
… А ночью резко похолодало. Градусов до десяти. И засыпанным снегом деревьям, схваченным вдруг льдом, было, наверно, больно, ветки гнулись и ломались…
Рядом со мной в обезьяннике умирал бездомный. Похоже, действительно умирал. Похоже, было на воспаление легких.
