Женщина, очевидно, была доброй. Она с добродушным видом хлопнула себя ладонями по бокам, как курочка хлопает крыльями и сказала:
– Ну, как хотите.
– Оля, я через несколько минут вернусь, – сказал Андрей супруге, двинувшись по дорожке мимо крыльца к воротам. – Ты пока не наливай борщ, вернусь, будем обедать.
Я, двигаясь по дорожке, помахал женщине на прощанье рукой и свернул вслед за Андреем к воротам. Мы вышли со двора дома Никольских, перешли дорогу и приблизились к забору, огораживающему дом и прилегающий к нему участок, принадлежащий ныне покойному Ивану Царапкину. Забор обычный метр восемьдесят в высоту, сплошной из профлиста самого распространенного коричневого цвета. Справа в заборе были ворота, рядом с ними – высокая калитка. Я глянул вверх – действительно Андрей не обманул: на столбе в виде буквы «Г» висел мощный фонарь. Наверняка ночью он превосходно освещает часть дороги, ворота и калитку, так что разглядеть, что в день убийства Илью Леденева, вышедшего со двора Ивана, Андрей, находясь через дорогу, вполне мог.
Я открыл ключом калитку, и мы вошли во двор. Участок был небольшим, конечно, относительно участка матери Ивана – соток десять. Доминантой в «архитектурном ансамбле», состоящим из хозблока и дома, был конечно двухэтажный дом из бруса метров восемь на восемь. Дом по всему периметру окружала застекленная веранда, крыша самого дома и веранды была двухуровневая, ступенчатая, отчего само строение похоже то ли на буддийский храм Тодай-дзи в миниатюре, то ли на традиционный китайский дом в натуральную величину. Хозяйственная постройка уже упомянутая мною представляла собой деревянное строение метров шесть в длину и метра два в ширину. Ни гаража, ни места для парковки видно не было. Домик и хозблок были нестарыми, покрашенными темной матовой краской под дуб, кое где с белой окантовкой, а вот двор пребывал в запустении. Не было ни деревьев, ни огорода, одна трава по колено.
Андрей вошел следом за мной во двор, я прикрыл калитку, и мы двинулись по гравийной дорожке, ограниченной бордюрным камнем, к расположенному в центре двора дому.
– А что у Ивана не было семьи? – поинтересовался я у своего спутника, шагая по хрустящему под подошвами кроссовок гравию с то тут, то там пробивающейся сквозь него сорной травой.
Крупный Никольский, двигавшийся рядом со мной с грацией, вышагивающего по арене цирка слона, с нотками пренебрежения в писклявом голосе ответил:
– Иван был, знаете ли, – он запнулся, подбирая нужное слово, а затем сказал: – Человеком пьющим. Ну, конечно, не совсем горьким пропойцей, но, когда деньги имелись, пьянствовал от души. Он вообще был грубым, резким, высокого мнения о себе, видимо, из-за того, что семья у него богатенькая и чванливая. Сожительницы, разумеется, у него были, но ни одна с ним не уживалась. Детей тоже не нажил. Жил один бобылем.
Андрей был отличным источником информации. Наверняка такие подробности о личности и характере Ивана я бы из уст его матери и брата ни за что бы не узнал, поскольку кто ж захочет очернять члена своей семьи, хоть он и непутевый человек? И я продолжил расспрашивать:
– Вы, сказали, когда деньги были у Ивана… У него что, не было постоянного источника дохода?
Было нежарко, но Никольский как большинство тучных людей страдал гипергидрозом – повышенным потоотделением. Он провел пальцами по лбу, на котором как у бегуна, преодолевающего марафонскую дистанцию, обильно выступил пот и взмахнул кистью, стряхивая с нее влагу.
