Я с тяжелым сердцем увозила дочку из Нидерландов. Закончилась наша уединенная, налаженная реальность, пусть в какой-то степени искусственная, а по папиному мнению вовсе вредная, но зато для меня она была спокойной и комфортной. Понадобилась пара недель, чтобы продать машину, разобраться с арендой квартиры и документами. За это время я заставила себя свыкнуться с мыслью, что возвращение в родной город неизбежно, успокаивала свои растрепанные чувства тем, что в двухлетнем возрасте для дочери смена обстановки пройдет легче.
Действительно, там, в Делфте, я не задумывалась серьезно, чем буду заниматься дальше. Мой мир целиком и полностью принадлежал Стасе. Дальше планов на детский сад я не заглядывала. Папа же своим решением болезненно встряхнул меня, огорчил непреклонной настойчивостью, но заставил начать мыслить в этом направлении. Сейчас, вспоминая свою любовь к работе, искренний интерес к семейному бизнесу, то, как я восхищалась его успехами, как старалась впитать ценный опыт, я меньше злюсь на папу. По крайней мере, очень стараюсь. Ведь знаю, родители желают мне только добра.
Вместе с этим внутри меня еще свербит возмущение, до конца хандра никуда не делась. Особенно остро я ощущала уныние и несправедливость в первые дни после возвращения домой. Мама была чуткой, заботливой, проявляла понимание, но вся аж светилась от счастья. Она подготовила для Стаси прекрасную детскую, с удовольствием занималась нашим переездом. Ей все это было в радость, а меня душило от тоски... Тогда я очень злилась. Хотелось кричать родителям, почему вы не можете оставить меня в покое? Почему вынудили вернуться туда, где мне плохо? И сильнее всего я прочувствовала свою от них зависимость. Да, мою стопроцентную несвободу в принятии решений.
Все эти мысли и ощущения засели на подкорке. Мне нравилось жить вдвоем со Стасей, при этом укорениться в Делфте, конечно, я не успела, а здесь, в родительском доме, теперь словно нахожусь в гостях. По итогу я чувствую себя в подвешенном состоянии, с разорванными в клочья воспоминаниями, где обрывки, связанные с Полонским, за прошедшие годы с таким трудом запрятанные поглубже, все чаще и чаще всплывают в памяти... И он повсюду. В самом воздухе этого города. Даже в доме моих родителей. У окна этой комнаты, где мы обнимались, глядя на мамин сад. На стуле в столовой, где мы проводили вечера за семейными ужинами... Знаю, пройдет время, и все мои ассоциации поблекнут, в конечном счете, заменятся другими. Я так этого жду.
Телефон издает короткий звук. Открываю приложение. Читаю сообщение от Софии: "Уже подъезжаю". Поднимаюсь с кровати. Захватив с собой радионяню, направляюсь встречать подругу.
Быстро спускаюсь по лестнице, ищу на первом этаже маму. Она на кухне, занята чем-то у духовки.
— София уже близко. Я выйду за ней. Няня здесь, — оставляю приемник на столешнице.
— Хорошо, милая, — отзывается мама, поворачивая одну за другой ручки на духовом шкафу. Справившись, шлет мне улыбку. — Готовлю для Стаси запеканку.
— Здорово. Покормишь ее, и выходите на улицу. Хорошо?
— Да. Так и сделаем, — соглашается мама.
Договорившись, тороплюсь в холл. Набрасываю теплую кофту, обуваю кроссовки. Выйдя на улицу, шагаю к калитке.
Меня охватывает и радостное предвкушение, и сильное волнение. Вживую не видела Софию почти три года! Она единственная, с кем я поддерживала связь все это время. Очень редкую... Иногда я не звонила подруге по несколько месяцев подряд, но насовсем, вместе с остальными, не смогла вычеркнуть ее из жизни.
