В антракте мальчишка взбирается на железный барьер, опоясывающий раек, и повторяет там трюки госпожи Саки71, примерно так же, как вы, выходя из Итальянского театра, напеваете каватину, спетую божественной Чинти72. Сколько радостей дарит свобода!
Парижский мальчишка назло полицейскому перевешивает фонарь или привязывает лоток продавца каштанов к колесу кабриолета; порой его ловят с поличным: не беда; что с него возьмешь? штраф ему платить нечем, платье его не стоит ровно ничего; несколько подзатыльников, вот и все наказание, а все остальные хохочут над неудачей товарища так же звонко, как и над горем бедного торговца, который вылавливает свои каштаны из лужи, чтобы наконец дожарить их до конца.
В толпе парижский мальчишка проскользнет у вас между ног, может быть, даже ущипнет вас – и попробуйте за ним угнаться. Толпа, многолюдство, давка – все это его стихия; он является повсюду, где можно напакостить, потому что он зол; повсюду, где можно позабавиться, потому что он мал. Как я уже говорил, он любит шум ради шума; с тех пор как парижский мальчишка существует, иначе говоря, с основания Парижа, он непременно оказывается в гуще всех мятежей, всех бунтов. Он следует за мятежниками, не боясь свиста пуль. Во времена Лиги он с песнями сопровождал религиозные процессии, а затем вдруг принимался кричать: «Да здравствует наваррец»73! Удар шпагой плашмя заставлял его замолчать; взрослый мужчина не вышел бы из этой передряги живым, но мальчишка! Что с него возьмешь? Никто не смел лишить его жизни. Он во Франции единственный в полной мере пользуется неприкосновенностью.
Еще прежде он был свидетелем Варфоломеевской ночи; когда в ночь с 23 на 24 августа 1572 года большой колокол Лувра подал сигнал к резне, парижский мальчишка, точно заговорщик, первым бросился на улицу, сгорая от любопытства; он хотел все увидеть – что он увидел, вы знаете сами!
Он прошел через все кровавые эпохи, не запятнав своих рук кровью; он не брался за оружие, хотя мог бы, как многие другие, убивать беззащитных людей. Он смотрел на чужие страдания, но сам страданий не причинял; он хотел набраться опыта – и он его набрался.
В великий день нашей революции парижский мальчишка следовал за восставшими74. В эпоху террора он следовал за телегами, на которых везли на казнь осужденных, следовал без гнева, от безделья; какая могла у него быть корысть? Он, вечно свободный, не боялся попасть в Бастилию и тем не менее присутствовал при ее взятии; он вошел в Бастилию без оружия и заклепал пушку – не для того, чтобы себя обезопасить, но исключительно для забавы, ведь что может быть забавнее возможности воскликнуть: «Представь, Шовен75, я заклепал пушку!» Дай ему волю, он бы поступил точно так же и с пушками атакующих. Зато когда из захваченного им орудия отлили медали, для него медалей не хватило; не досталось ему и июльского креста76: меж тем награды получили многие люди, которых не было на месте событий.
Именно в жаркие июльские дни я больше чем когда-либо уверился в том, что парижский мальчишка играет в государстве важнейшую роль! Я видел, как он строит баррикады, видел, как он вырывает булыжники из мостовой и поднимает их на верхние этажи. Он тоже послужил делу свободы! Взобравшись на крышу или на верхушку ворот Сен-Дени, он швырял оттуда камни с криком: «Да здравствует Хартия!»77 – Бедняга!
Я видел, как он подобно Дон-Кихоту, в полном одиночестве, с палкой в руке, выступает против целого взвода! Он присутствовал при разграблении оружейного склада и ничем не запасся, потому что не нашел ничего подходящего. Он участвовал в разгроме архиепископского дворца и разрушал ради разрушения, но себе ничего не взял
