Она не просто рисовала. Она оформляла все группы детского сада, в котором тогда работала. По детсадовским стенам скакали и прыгали все эти винни-пухи, зайцы – волки, царевны-лягушки, курочки рябы… Она изумительно копировала любой шарж из журнала «Крокодил». Однажды, так же ее немного подпоив на какой-то праздник, я увидел, как она минут за десять нарисовала на моих глазах четвертной. Двадцатипятирублевую купюру простой шариковой ручкой! И окончательно она меня добила, когда цветным мелком на стене детского сада нарисовала, не отрывая мелок от стенки, одним росчерком, силуэт котенка. левой рукой. Она рисовала с обеих рук! А это уже космос.
Я сейчас всё это пишу, и меня дрожь берет, а тогда… Один из ее талантов проявился в последние годы жизни. Ирина самоучкой освоила английский язык. Без Илоны Давыдовой и прочих кудесников, сама! И преподавала его, как и русский, кстати, в средней школе. Где-то там, на коллегии в Красноярске коренные британцы определили у нее какой-то ирландский говор. О как! И опять же. Только я один знаю, как она всё это покоряла по ночам. В ее характере главной чертой была основательность. За что бы она ни бралась, всё делалось профессионально. Поэтому, работая в школе, она оставила сцену. «Всё должно быть профессионально, Саша!» – так она отвечала на мои уговоры выйти и спеть со сцены. Вот такой она и осталась в памяти знавших ее людей. До болезни.
В последний путь ее пришли проводить, несмотря на мороз, множество народа. Знакомые. Коллеги. Ученики. Соседи. И это было знаком уважения к памяти замечательного человека. А у меня сегодня Ирина стоит перед глазами. С пышнейшей шевелюрой. В балахоне с крыльями-рукавами. «Вы в восьмом ряду, в восьмом ряду. Меня узнайте, мой маэстро». Или в образе проходящего по нашей кухне Адриано Челентано своей неповторимой походкой из фильма «Блеф». А также стоит в моих ушах ее заливистый и завораживающий смех, который я слышал со сцены на своем сольном концерте, где-то там в зале, за фонарями и софитами, среди семисот смеющихся голосов и перекрывающий их своей заразительностью. Смех до всхлипа. До плача. Навзрыд. А в спальне моей до сих пор висит ковер. Старенький такой. С ободранной бахромой. И бахрому эту когда-то, целую жизнь тому назад, своей маленькой талантливой ручонкой обрывала вечерами перед сном моя пятилетняя будущая жена. Моя Ирина. Ирочка.
А в самом начале двадцать первого века случилось то, о чем я даже боялся мечтать. Я вышел на одну сцену с моей дочерью. И стоя в кулисах, я, зачарованно и совершенно обалдевши, слушал песни, написанные моей дочерью. С ее текстами. С ее музыкой. С ее аранжировками. Исполняемые ею же. Про Ваенгу тогда еще никто и не слышал. А дочь уже пела свои неповторимые авторские песни. Пела дочь, но звучал в моих ушах неповторимый голос ее мамы. И никак я не мог избавиться от этого наваждения. Не мог. Да и не хотел. И этот голос до сих пор звучит в моей душе. «Этот мир придуман не нами. Этот мир придуман не мной». А время идет своим чередом. Уже внучка моя пытается собрать какой-то ансамбль из подружек во дворе. И внук уже заказал мне к будущему лету привезти ему в подарок гитару. И… «Дай бог им лучше нашего сыграть!»
Вот, Ира, я и рассказал всем о тебе. Первый раз за все эти двадцать лет, что тебя нет рядом. Я знаю, что тебе это не понравится, но… Прости меня. Я так решил. Не сердись, Ир. Ладно?
