С музыкой, как и с балетом (я полгода ходила в балетный класс в Новосибирске), пришлось расстаться навсегда.
Отец почему-то решил сменить квартиру. По объявлению к нам приходили разные люди. И тут я увидела на стене у двери узенькую металлическую полоску. В ней был тоненький папирус с текстом на еврейском языке.
Приходившие к нам люди открывали этот текст и вели себя по-разному. Одни разворачивались и уходили сразу. А другие – вступали в беседу, давали свои адреса, и мои родители ходили смотреть их жильё. Оказалось, до нас в этой квартире жила еврейская семья.
В такой вот странной форме я столкнулась с ненавистью между поляками и евреями. Только сейчас я начала разбираться в этом запутанном вопросе, помог, как не раз уже делал это, А.И. Солженицын. Я совсем недавно прочла его книгу «Двести лет вместе» (1795 – 1995 гг.). К этой теме я ещё вернусь…
А пока обсуждается вопрос: отпускать ли меня в летний лагерь, куда родителям предложили путёвку. Но по городу ползут слухи о войне, и мама наотрез отказывается оставить меня одну: в отпуск поедем все вместе. Мы приехали в Свердловск 18 июня, через четыре дня – война.
В годы войны Львов стал для меня городом-грёзой, городом-мечтой. «Вот кончится война… и мы вернёмся во Львов!»
Дом тётки в Свердловске тоже был «полной чашей». В войну было голодно, но муж её Пётр Денисович Порошин, работал в столовой, и мы могли каждый день есть свежие булочки. Они назывались «венские». У тётки не переводились конфеты.
Спала я на чёрном кожаном диване. В доме чисто и уютно: ковры, вышивки, цветы, прекрасная посуда… Тётя Дора, Фёдора Анисимовна Порошина, слыла «богатой»…
Два слова о вышивках. Мама всегда удивлялась: «Ведь никто тебя не учил!» А я в кружке рукоделия при Дворце пионеров участвовала даже в выставках. Беру в руки иглу и сегодня… Откуда это взялось? Теперь вот я могу предположить: если и правда, что в одном из воплощений я была испанской графиней, которая в молодости время своё отдавала любви, потом ушла в монастырь, а в другом воплощении была настоятельницей христианского монастыря в Австралии, то это рудиментарный след оттуда: монахини ведь – замечательные рукодельницы.
Но у меня это угасающий инстинкт, как след в небе после реактивного самолёта, который постепенно тает.
Вот кончится война…
Война кончилась. Послевоенные годы для нашей семьи оказались тяжелее военных: отец после плена не мог получить прежнюю работу, из партии был исключён. Тётка нам вскоре помогать не смогла – её муж умер.
Мы попали в кухню-каморку, плохо приспособленную для жилья. Зимой её приходилось отапливать и по ночам. К этой кухоньке примыкали узкие сени. Дверь с них сняли, отверстие замуровали, поставили рамы, получилось окно. Эти сени превратились в отдельную комнатушку для меня. Утром я сметала с потолка снег и иней. В уральскую зимнюю стужу мы жили почти на улице. Брат пока оставался у тётки.
Преподаватели в новой школе тоже оказались слабее. Другим девочкам в классе нравилась демократичная Вера Иосифовна Чернецкая, преподавательница немецкого языка… С нею многие летом работали в пионерских лагерях, она была старшей пионервожатой.
Нравился им и физик Павел Васильевич (Серебренников), и историки… А я стала учиться хуже.
Смогла меня увлечь лишь математик Крохина Мария Николаевна, она же наш классный руководитель. В школу я всегда приходила раньше других, так как жила очень далеко. Но Мария Николаевна была уже в учительской и через стеклянную дверь подзывала меня к себе: «У меня тут есть очень интересная, но очень трудная задача. Возьмёшься решить?» Я бралась. И к пятому или шестому уроку в тот же день задача была решена.
