Вот с этими четырёхуровневыми учениками мне надо научиться работать. Когда я и они уставали от общего неумения, устраивались «отдушины». Я приносила, например, рассказ Паустовского «Снег» и читала его вслух для всей аудитории.
Звучали и стихи. Уолт Уитмен «Приснился мне город…»
Приснился мне город,
Который нельзя одолеть,
Хотя бы напали на него
Все страны вселенной.
Мне снилось, что это был город Друзей,
Какого ещё никогда не бывало,
И что превыше всего в этом городе
Крепкая ценилась любовь и в ней
Была главная суть,
И что каждый час она сказывалась
В каждом поступке жителей этого города,
Во всех их словах и взорах.
А вот ещё:
Ты, загорелый мальчишка из прерий,
И до тебя приходило в наш лагерь
Много желанных даров,
Приходили похвалы и подарки,
И хорошая пища, пока, наконец,
С новобранцами
Прибыл и ты, молчаливый, без всяких
Подарков, – но мы глянули
Один на другого,
И больше, чем всеми дарами вселенной
Ты одарил меня…
Такие «отдушины» постепенно увеличивались, а всё остальное, хоть и не отменялось, но сокращалось.
Уроки литературы в 8-10-х классах доставляли мне самой радость. Я по-прежнему много читала и об этом свободно рассуждала на занятиях.
Как-то в лагерь явилась комиссия из отдела народного образования. Я не была предупреждена заранее. Они пришли в 8-й класс, там, кажется, учились десять человек. Самый большой класс. В 9-м классе – шесть человек, в 10-м – пять. Припоминаю, я говорила что-то о Пушкине: «Мороз и солнце»… Разбирала по косточкам. Увлеклась. Читала что-то из Белинского о Пушкине. Комиссия дала мне высокую оценку и больше никогда ко мне никто не заглядывал. Я получила репутацию «высококвалифицированного специалиста». О чём позднее будет заявлено даже в моей характеристике.
Женщин в лагере мало. И неудивительно, что в каждом классе у меня есть «воздыхатели».
Так же, как и у других учительниц. У математички, например, такие огромные серые русалочьи глаза, что не влюбиться в неё просто грех. И вот разносится слух: отвергнутый ею поклонник вскрыл себе вены… Она сразу попала в центр общего внимания. Мои «поклонники» сохраняют дистанцию, я чувствую их уважение.
Только один из них, восьмиклассник, где я была классным руководителем, начинает посвящать мне стихи, которые вручает не сам, а через Муртазина. Потом пойдут письма, одно особенно горестное: ему пора выходить на свободу, а ему «нисколь не хочется», здесь он может в школу ходить, меня увидеть: «возле тебя легче дышится»… Но порядок есть порядок… Больше я его никогда не увижу. А письма долго ещё будут лежать в моём архиве. Что, это тоже нарушение какого-то параграфа, ведь письма-то – неофициальный контакт?
Три-четыре письма восьмиклассника? Фамилию не помню.
Сколько раз, сидя за партой строго,
Я смотрел в глаза твои тогда,
Иль стоял, краснея, у порога,
Невпопад промолвив иногда.
Так я и ходил всё, не решаясь,
Правду всю сказать в её глаза,
Всё молчал, ходил, не приближаясь,
И не мог забыть её глаза.
Как же мне, друзья, ей объясниться,
Чтобы не обидеть, не спугнуть,
Как бы я желал ей весь отдаться,
Не мечтать и попусту не ждать.
И друзей нет, не с кем поделиться,
И никто не может то понять,
Раз лишь встретив, можно так влюбиться,
Поневоле будешь рассуждать.
На работе, в классе, дома –
Всюду вижу я глаза твои
И уеду не сказавши слова,
Не открывши муки все свои.
Я хочу, чтоб эти мои строки
