– Магнолия Лёбнера, флористика-с, – пояснил доктор, проследив за взглядом, и наконец перешёл к делу. – Итак, друг мой, кажется, наша долгая работа подходит к концу. Месяц, хах! Так и не скажешь, а?
Оулле ничего не ответил. Он вообще не имел привычки реагировать на чужие выражения-паразиты и прочий словесный понос – ни в армии, ни тем более сейчас. Доктор, сконфуженный так, будто такое отношение встретил впервые, сложил руки на столе в замочек и продолжил:
– Эм, вот уже месяц, как ты у нас. Под нашим тщательным и заботливым присмотром. Скажи, друг мой, может быть, тебе стало лучше?
Оулле скривился. Этот постоянный вопрос раздражал его почти на уровне декора. Особенно сильно раздражал тот факт, что ответ был известен доктору, но не ему самому. И всё же Оулле Сависаар постарался ответить как можно спокойнее:
– Мне стало лучше. Я отдохнул. Готов вернуться на службу.
– Ага, ясно. – Доктор, не в силах найти контакт, от безысходности вгляделся в бумаги. – А что насчёт сна?
– Принимаю снотворное. Помогает.
– Понимаю. Так-с, что там ещё: светобоязнь, боязнь открытых пространств, высоты, внезапного шума, огня в нескольких смыслах, воды, панические приступы, ступор… Целый список, а? Солидно, мда-а-а. Но ты всё равно молодец!
Оулле пожал плечами. С его точки зрения, если у него не шла кровь и шевелились все конечности, он был абсолютно здоров. Даже с некоторым запасом прочности.
– Когда я смогу вернуться в корпус «Африка»? – Оулле повторил, испытывая от этого раздражение, свой вопрос, который задавал каждый раз при визите в этот кабинет.
Что странно, в этот раз лицо доктора почти не переменилось. Ключевое слово «почти». Даже напускной профессионализм тут не справлялся. В прошлые разы такой оплошности он не допускал.
– Нус-с как тебе, друг мой, сказать. Стандарты таковы: оказавшись у нас, ты проходишь реабилитацию, затем переосвидетельствование. Если всё в порядке, то со стороны нашего учреждения мы не чиним никаких препятствий твоему чувству долга перед объединенным человечеством!
– Когда я смогу… – механически попытался повторить Оулле.
– Друг мой. Дело в том, что я не могу сделать заключение о том, что ты успешно реабилитировался. И дело даже не в том что стандарты корпуса «Африка» так высоки. Хотя они очень высоки. Ты не годен к несению строевой службы в любых частях «Миротворцев». Без исключений. Список-с – это всё он.
Оулле успел раскрыть рот, но и только. Если эта небольшая речь, состоящая по тону из одного лишь лицемерного сожаления, прозвучала как приговор, то оттиск печати на листе бумаги, что являл собой формальное отображение состязания здоровья – как стук судейского молотка, подводящий печальный итог длинному разбирательству.
– Сделаем вот как. Ты ветеран боевых действий, герой! Конечно же, никто не хочет списывать тебя со счетов. Пффф! Речь идёт об отдыхе. Длительностью в год или два. Затем возвращайся! Врать не буду: может быть, корпус «Африка» тебя уже не примет, но есть же ведь и другие. Корпусу «Бразилиа» всегда требуются инструкторы…
«Списали! Выбросили!»
Такими были мысли Оулле, когда он молча и шумно встал. Мужчина собирался покинуть кабинет и здание больницы, громко хлопая по пути всеми имеющимися дверьми. Однако, почти выйдя, распирамый противоречиями он остановился и покорно спросил:
– Как? Как мне реабилитироваться? Какие-то упражнения, занятия, тренировки?
